Крест и посох - Валерий Елманов

– Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь, – и, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: – Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих! По множеству нечестия их, отвергли их, ибо они возмутились против Тебя[68].

– Ты что, не слышишь меня? – вновь окликнул его Глеб. – Я же ясно повелел тебе заткнуться!

И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано. Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализовались в пространстве и увесистыми кирпичами выстраивались в некую лесенку. Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и продолжал выстраивать следующий:

– Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает Бога, говоря в сердце своем – Ты не взыщешь! Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукой! Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия![69]

– Та-а-ак, – протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав прямо напротив его. – Так ты не хочешь замолчать? – почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа. Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:

– Внемли мне, и услышь меня! Я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня[70].

– А я думал, что мой голос как у князя, а он говорит – врага. Кому верить? – недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах. Судя по разом скорчившемуся у стены телу, удар пришел точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:

– Да найдет на них смерть. Да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их[71].

– Какой упрямый, – сказал с небольшим восхищением в голосе князь и, норовя угодить по ребрам, нанес еще несколько ударов ногами. Слово молитвы прервал стон. Он длился несколько дольше, чем в первый раз, и Глеб, удовлетворенно кивнув, уже собрался отойти, чтобы вновь заняться Константином, который начал понемногу шевелиться, приходя в сознание, как вновь услышал шепот священника.

Громко говорить от сильных болей в теле тот уже не мог, но шептать ему пока еще удавалось достаточно громко и отчетливо:

– Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер – их доля из чаши[72].

– Вот ведь какое странное искушение Господь мне нынче посылает, – сокрушенно покачивая головой, обратился Глеб к палачу. – Взять да и отрезать не в меру длинный язык у одного из служителей Божьих. Ты сам об этом как мыслишь?

Парамон не думал никак. Губы его тряслись от нестерпимого ужаса, поскольку палач Глеба при всей своей жестокости был чрезвычайно набожен, регулярно ходил в церковь, причащался и исповедовался, и к тому же не забывал жертвовать на ее нужды немалые суммы. Словом, с Богом, который в его понимании был неразрывно связан, слит воедино с церковью, он до сих пор, как ему казалось, жил в мире и согласии, а тут... Но за него ответил отец Николай. С неимоверными усилиями он пытался приподнять свое избитое тело, шепча:

– В искушении никто не говори: «Бог меня искушает», потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью[73].

– Пусть будет так, что я сам искушаюсь, – почти весело уступил Глеб и, глядя с ненавистью на оказавшегося столь непокорным служителя Божьего, посуровевшим голосом отрывисто бросил Парамону: – Гвозди мне и молоток!

Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:

– Ну! Живо!

Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу. Тот глянул на них придирчиво, хмыкнул удовлетворенно, оставшись доволен осмотром, и приказал:

– Их пока у ног моих оставь, а сам подсоби служителю Божьему подняться. Видишь, сил не хватает попу, – и распорядился вдогон: – Да к стенке его прислони, чтоб не завалился.

Затем он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу:

– Руку его правую подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.

После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, прислонил острый гвоздь к запястью руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.

Священник не кричал. Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.

– Больно? – участливо осведомился Глеб, когда уже завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: – А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, поучительно заметил он, – ежели бы я тебя к кресту прибил, то ты возгордиться бы мог, а это грех смертный, особливо для священнослужителя.

Повернувшись к Парамону, он коротко приказал:

– Левую руку!

Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.

– Экий ты немощный, – досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая.

– Теперь так и держи, – распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении. И вновь тонким неприятным звуком отозвалась кость, пробиваемая железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.

Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.

– И язык не отрезал, а видишь – молчит, —назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного к стене тела. – Стало быть, по-моему вышло, – удовлетворенно кивнул он, но в этот миг вновь раздался отчетливый шепот священника:

– Да не скажет враг мой – я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь[74].

– О-о-о, – озадаченно поднялись вверх брови Глеба. – Сызнова заговорила ослица Валаамова. Ну-ну. Стало быть, надо к ногам переходить. Или по-хорошему замолкнешь? – сделал он попытку договориться.

Непонятное, загадочное упорство священника, поначалу так взбесившее князя, теперь постепенно начинало вызывать некий суеверный страх. К тому же мужество, с которым отец Николай перенес пригвождение рук, тоже не могло не внушить невольного уважения к стойкости пытаемого.

– Так как, сам утихнешь? – еще раз переспросил он, стиснув зубы и заранее чувствуя, что добром договориться не удастся, а стало быть, придется либо признать собственное бессилие перед этим фанатическим упорством, либо идти до конца, занявшись ногами, чего ему уже как-то не очень-то и хотелось.

– Объяли меня муки смертные, – шелестело с уст священника еле слышно, но в то же время очень отчетливо. – И потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня[75].

– Жаль, – сокрушенно вздохнул Глеб и буркнул нерешительно: – Парамон, еще два гвоздя тащи.

Тот не шевелился, привалившись жирной спиной к стене, лишь умоляюще глядя на князя.

– Ты что, не слышишь меня?! – напустился Глеб на палача. – А то и тебя за уши приколочу тут же, рядышком с этим безумным.

Трудно сказать, нашел бы в себе силы Парамон, чтобы оторваться от спасительной стены и выполнить повеление князя, но тут раздался голос Константина:

– Остановись, Глеб. Его кровь тебе Господь никогда не простит.

– А ты что, вестник Божий? – мрачно осведомился Глеб, поворачиваясь к очнувшемуся брату. – Архангел Гавриил?

– Не делай этого, – вновь потребовал Константин слабым голосом.

– Ишь сам еле-еле языком шевелит, а туда же. Указы раздает, – усмехнулся Глеб и хитро поинтересовался: – А коль остановлюсь, расскажешь про то, что мне надо.

– Расскажу, – с тяжким вздохом согласился узник.

– Вон как? – Брови Глеба от удивления поднялись высоко-высоко. Он и впрямь не ожидал такого поворота событий. То запирался братец, молчал упрямо, что бы ему ни сулили плохого или хорошего.