Два брата (др. ред.) - Александр Волков

— Егорша, зачем ходил к царевичу?

— Он хочет сделать особенную мебель по заграничному маниру и советуется со мной…

— Врешь, ой врешь, Егорша!

— Вру, так не слушай! Спроси у царевича.

— Дурак я — к царевичу лезть. Выпьем, Егорка!

— Выпьем, Сашка!

— Так какие же у вас с царевичем дела?

— Дюжина кресел с точеными ножками, три дюжины стульев… — начинал перечислять Егор.

Тайну Марков хранил крепко.

Глава XIX

КОВАРНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Пришла дождливая, тоскливая петербургская осень. Улицы раскисли, топкое болото подходило к каждому дому, заливало дворы, просачивалось сквозь деревянные мостовые, затопляло их. Ходить можно было только в высоких сапогах, да и то не по всем улицам.

В домах стены покрывались зеленой плесенью. Плесень расползалась по мебели, по одежде, склеивала страницы книг, бумаги в канцеляриях.

Царевич жил с женой в двухэтажном доме на левом берегу Невы, невдалеке от Литейного двора. Дом был тесен и неудобен, с дырявой крышей, но Алексей жалел денег на перестройку.

Царевич держался замкнуто, принимал только ближайших друзей, а таких было немного. В доме царевича не устраивалось ни пышных пиров, ни придворных забав. А когда молодая принцесса выражала мужу недовольство, тот молчал и насмешливо фыркал.

— Навязали мне жену-чертовку! — пожаловался раз пьяный царевич своему камердинеру Ивану Афанасьеву Большому.[143] — Как к ней ни приду, все сердитует. Быть Головкина да Трубецкого головам на колах: это они к батюшке писали, чтоб меня на ней, еретичке, женить.

— Царевич-батюшка, не кричи, — прошептал камердинер. — Не ровен час, услышат, донесут, беда будет…

— Плюю на всех! — задорно возразил Алексей. — Придет время без батюшки, я шепну архиереям, а те — священникам, а священники — прихожанам, тогда нехотя меня владетелем поставят… Ты чего, старый дурак, задумался?

— Что же, государь царевич, говорить-то?

Утром Алексей спохватился, спросил камердинера:

— Не говорил я вчера лишнего?

— Было говорено немало… — Иван пересказал.

Царевич Алексеи с досадой потер узкий высокий лоб:

— Вот беда! Ну, да кто пьян не живет? Я пьяный много лишних слов говорю и о том после очень тужу. Ты смотри этих моих слов не пересказывай!

— Помилуй, государь, разве я таков?

— То-то! Если скажешь, я ведь запрусь, а тебя пытать станут. Кому поверят: тебе, лакею, или мне, царевичу?

— Воля твоя, государь, а я не доносчик.

12 октября 1715 года принцесса Шарлотта родила сына, названного Петром. Мало радости принесло царевичу Алексею Петровичу рождение сына. Он хмуро принял поздравления придворных и заперся у себя в кабинете.

«Сын… Мой сын может отнять у меня престол… Батюшка не лишал меня наследства только потому, что плохой наследник лучше никакого… Но теперь… теперь иное дело! Внук будет любезней сына…»

Алексей опасался не напрасно. Еще накануне царь написал ему письмо, где решительно ставил перед сыном вопрос: с ним он или против него? Если с ним, пусть бросит бесплодное сопротивление и твердо возьмется за государственные дела. Если против, пусть заявит решительно. Пора перестать играть в прятки, уклончиво скрываться в тени.

Отцовское чувство заставило царя колебаться, раздумывать… Шестнадцать дней лежало письмо неотправленным среди секретнейших бумаг Петра.

В это время произошло новое событие.

После родов принцесса почувствовала себя плохо.

22 октября 1715 года она умерла. В день ее похорон царевичу вручили отцовское письмо, написанное за полмесяца перед тем.

Отец требовал решительного ответа; трудно стало дальше увертываться, хитрить. Не успел еще царевич опомниться, не успел как следует подумать над письмом, как его постиг новый и самый тяжкий удар: у Петра родился сын!

Царевич получил отцовское письмо 27 октября; через день, 29 октября 1715 года, Екатерина Алексеевна родила сына, которого назвали в честь отца Петром.

Это был соперник страшней собственного сына. Брат… Хоть и от брака, почти не признанного церковью… Но царь Петр не считается с мнением церкви!

У царевича окончательно созрело решение, раньше лишь изредка смутно приходившее ему в голову: убежать от отца за границу!

Убежать, затаиться под кровом могущественного свояка[144] — австрийского цесаря[145] и сидеть, как мышь в норке, до тех пор, пока не представится случай открыто выступить против отца и лишить его престола. Если же такой возможности не будет… что же — царь Петр Алексеевич не вечен. А когда его не станет, он, Алексей, явится, решительный и властный, и займет престол при поддержке духовенства, не считаясь с тем, кого сделает отец наследником Российской державы.

Глава XX

БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ ПЕТРА

Царь Петр теперь все чаще болел, иной раз по целым месяцам.

Кое-как он перемогался. В конце ноября на пиру у адмирала Апраксина Петр много пил, шутил, смеялся. Ему стало душно — он открыл окно, полной грудью вдыхая сырой и холодный ноябрьский воздух. Ветер дул с моря.

— Мой ветер! — сказал Петр. — Сразу легче стало, как подышал им. Мне последнее время нехорошо было… Теперь, видно, поправлюсь…

С этими словами он тяжело опустился на скамью; палата с ее свечами, с пирующими гостями поплыла перед его глазами.

Петра немедленно свезли домой, уложили в постель, вызвали придворного медика Арескина. Тот пустил царю кровь,[146] поставил пиявки… Лицо царя было багровое, взор мутен, он никого не узнавал.

По городу мигом разнеслась весть об опасной болезни Петра.

— Что-то с нами будет! — тяжело вздыхали люди из партии Меншикова и Екатерины.

Они предвидели свою участь в случае смерти царя. Ссылка с лишением имущества — это еще хорошо. Будет другое — позорная, мучительная казнь.

Сторонники Алексея приняли событие радостно.

— Не все коту масленица, придет и великий пост! — говорили они. — Бегай не бегай, а быть бычку на веревочке.

Смерть стояла у царского изголовья. Первым почувствовал это Алексей.

Улица перед домом царевича Алексея заполнилась каретами: вельможи один за другим являлись свидетельствовать почтение царевичу.

Алексей принимал посетителей с видом наружного равнодушия, но все в нем клокотало.

«Пришли на поклон! — думал он с яростью. — Ах, волки ненасытные, думаете лестью задобрить… Ужо будет вам!»

Высшим торжеством наполнилась душа царевича Алексея, когда перед его домом остановилась карета Меншикова.

Александр Данилыч, чуть отяжелевший, но еще стройный и ловкий, легко выпрыгнул из кареты и вошел к царевичу.

— Здравствуй, ваше высочество! — Князь низко поклонился, слегка хмурясь, чтобы скрыть смущение. — Заехал посмотреть, как у вас учебные занятия идут…

Это была явная выдумка. Давно уже ни Петр и никто из «высших» совершенно не интересовались занятиями царевича, и они прекратились сами собой. Но князь не особенно заботился о предлогах: он знал, что всякий предлог будет хорош, так как царевич прекрасно понимает, в чем дело.

— Мои занятия идут, как следует быть, — небрежно бросил в ответ Алексей Петрович и тотчас перевел разговор на самую интересную для него тему: — Как здоровье батюшки?

— Чем дальше, тем хуже! — Лицо Меншикова выразило непритворную скорбь. — Нынче ночью доктора опасались за его жизнь. Его величество удостоился принятия святых тайн…

«Вон куда зашло! — подумал Алексей и не мог сдержать радостную дрожь. — Причащался… Стало быть, и впрямь плох!»

— Батюшка крепок, — сказал вслух царевич, из приличия делая грустное лицо. — Бог даст, поправится.

— Только этой надеждой и живем, ваше высочество! Но нас утешает мысль, что ежели случится несчастье, то в вашей высокой персоне узрим достойного отцова преемника, украшенного проницательным умом и всеми добродетелями.

Снова поклон, такой низкий, что шляпа князя, которую он держал в руке, подмела пол.

«Вишь разливается, лисица! — думал Алексей. — Пришло мое время!»

У него даже голова закружилась от сознания высоты, на которую его возносит судьба.

А Меншиков продолжал:

— Льщу себя надеждой, что не лишусь вашей милости. Вы знаете, я всегда был благожелателем вашего высочества.

— Коемуждо воздается по делам его,[147] — ответил царевич словами из Евангелия.

И Меншиков задрожал. Как опытный царедворец, он скрыл страх и распрощался с бесконечными уверениями в глубочайшей преданности.

Царевич остался один.

Вдруг его поразила ужасная мысль. Она пришла в голову внезапно, но показалась такой верной, неоспоримой, что он без сил опустился в кресло.