Человек Космоса - Генри Олди

— Да пусти ж ты, Цербер!

— Одиссей! Милый Одиссей! Откуда?!

Прохожие, поравнявшись с нами, замедляли шаг. Хрюкали, хмыкали. Но от высказывания вслух собственного просвещенного мнения воздерживались. И правильно делали. Слезы градом катились по лицу Энея — а ты изменился, дарданский наследник! Осунулся, обзавелся строгими складками у рта… — слезы радости, непонятной тем более, что мы никогда не были друзьями. Один раз виделись в посольстве. И еще: на поле боя, где Плакса труса не праздновал. Достаточно сказать, что в день гнева Эней сошелся один на один с малышом и остался в живых. А поплакать он всегда любил. По поводу и без.

— Пойдем! Я угощаю!

В конце концов, почему бы и нет?

Харчевня оказалась дымной, но уютной. Народу мало, тишина. А баранья ляжка под кисло-сладким соусом была выше всяческих похвал. Единственное, что смущало: пока мы шли в харчевню, люди уступали нам дорогу. Наскоро бросали на меня косой взгляд и почти сразу опускали глаза. Словно я был прокаженным или богом. Не знаю, какой выбор мне понравился бы больше. И еще: эти странные прикосновения. Встречные, кто мог похвастаться головным платком и знакомой серьгой в ухе, все норовили коснуться меня. Рукой. Бедром. Плечом или локтем. Слегка зацепить, проходя мимо. Присесть на корточки, якобы застегивая сандалию, и быстро мазнуть ладонью по голени. По моей, разумеется.

Я чувствовал: закипаю.

— А наши в Кефтийской гавани стоят! — Губы дардана, густо вымазанные жирной подливой, смешно шевелились. Хоть рыдать перестал, и на том спасибо. — Я тут случайно. Мимо шел, гляжу: ты! Рыжий! Вот радость боги послали!..

Это уж точно.

— Кто это: ваши? Дарданы? Троянцы?!

— Да ну тебя! Вечно ты шутишь! Наши, говорю: Диомед-аргосец, потом критянин этот, как его…

— Идоменей?!

— Ага! Ну, ты всегда все знаешь…

Меньше всего я знал, с каких пор Идоменей с Диомедом стали «нашими» для слезоточивого Энея Анхизида. Ну, я — это ладно. Я его, красавца, и вывел из павшей Трои. До кораблей проводил. Больного отца нести помог. Легонький он был, Анхиз-Расслабленный. Молчал всю дорогу, а у самых сходней вдруг вздохнул и зажмурился. По-детски. Я еще спросил у Энея: «Может, останетесь, а? Мы скоро уйдем…» А он лишь рукой махнул. Дескать, толку тут оставаться? Или еще что имел в виду.

— Про Калханта слыхал?

— Тоже здесь?! Тоже — наш?!

Эней помрачнел. Налил себе из кувшина полную чашу. Осушил залпом. Губы утер:

— Наш, ваш… Ничей теперь. Помер ясновидец. Сведущие люди рассказывали: как есть помер.

— От чего?!

— От зависти. В Киликии с местным пророком сцепился. Там свинья рожать собралась, вот они и повздорили. Сколько поросят родится. Наш говорит: восемь. Местный: девять. Наш — восемь, а тот ни в какую. Наутро оказалось: местный прав вышел. Или еще говорят, что лишнего поросенка тайком подбросили. Короче, Калхант спать лег, а с рассветом не встал. Там и похоронили, в Киликии.

Я поднял чашу. Молча плеснул в сторону порога. Мир душе твоей, гордый прорицатель. Значит, встретил ты лучшего. По имени Смерть. Не прощаюсь: в Аиде увидимся…

Выпил, как Эней: залпом.

До дна.

— А я, Одиссей, все мотаюсь. — Дардан помрачнел. Скорбно двинул бровями. Одинокая слезинка выкатилась из-под левого века, будто раздумывая: звать подружек или обойдемся? — Не человек, хвост собачий. Фракия, Македония… На Делос явился: Аполлонов оракул чуть от крика не лопнул. Плыви, дескать, отсюда! Я на Крит, там чума. Я на запад, к Тринакрии — там вулкан взбесился. Мать ужасов, чтоб ее! Треть эскадры потерял, сам чудом спасся. Папа разволновался, а у него сердце… На этой проклятой Тринакрии и погребли. Потом буря, раскидало нас вдребезги… Я туда-сюда, гляжу: справа по борту Карт-Хадашт[75]. С корабля на свадьбу: тамошняя басилисса на меня запала. Вдовая она, нутро горит. Замуж, говорит, и никаких. Еле сбежал, так мне после донесли: закололась она с горя. И дворец подожгла. Перед смертью кричала, что жертвует: себя — мне. Представляешь?!

— Да, бабы — они…

Ох, что-то я не то брякнул. Сейчас обидится, в рожу двинет. И прав будет. Нет, не двинул. Кивнул согласно:

— А жизнь — сволочная штука! Правда, Одиссей?!

Я поспешил согласиться. Разумеется, сволочная. Сидят в харчевне двое бывших мальчишек: одного от родного дома за шкирку оторвали, так он другому дом спалил. У обоих жизнь украли, пока мальчишки наспех чужим серебром делились. И оба не виноваты: без их согласия получилось.

Само.

— Рыжий! Ну, Любимчик! Ну, даешь!

А это уже от порога. Даю я, значит. А не даю, так дам. Привстал я, обернулся, да опять опоздал. Четыре перуна по плечам барабанят, два Цербера мнут-обнимают; бедные мои косточки, за что ж вам такая мука мученическая?!

— Рыжий! Еж морской!

Синие звезды у самого лица. Светятся.

Улыбка до ушей.

Пляшет Диомед, сын Тидея. В меня вцепился, будто утопающий в обломок мачты. Так и пляшет: в обнимку. А из-за крутого Диомедова плеча…

— Кружение птиц подсказывает мне, что наша встреча неслучайна. Как неслучайно все, творящееся под медным куполом небес…

Сгреб я пророка в охапку. Вместе со словами его, с насмешливой улыбочкой. С совиными глазищами, с утиным носом. Как есть. К потолку кинул. Отъелся покойничек на харчах преисподних, а я чую: будь Калхант горой, и то б я его к потолку. Запросто.

— Живой?!

— Да как тебе сказать, рыжий… Иначе не получалось. Мне ведь уже и алтарей понавоздвигали: за год не снесешь. А так хорошо… я лишнего поросенка сам и подбросил. Ночью. Вот, задницу порвали: собаки у них, у киликийцев, — хуже Ехидны!..

Чего мне на пророкову задницу глядеть? Я на дардана, подлеца болтливого, глаз скосил: рыдает Эней. В три ручья.

От счастья.

— Что ж ты?! — говорю. — Живого человека похоронил!

А он удивляется:

— Я? Я ничего… я как все…

— …Трижды прошу прощения за вмешательство в разговор уважаемых людей!

Этого Одиссей не знал. Лицо круглое, в оспинах.

Кланяется:

— Малоизвестный Иссин-Мардук велел осведомиться: не соблаговолит ли досточтимый Одиссей Лаэртид посетить малоизвестного в его уединении?

Когда полномочный представитель Дома Мурашу просит, ему не отказывают.

Да, дядя Алким. Да, папа.

Я помню.

Вина осталось: на донышке. А идти за новым кувшином лень. Обойдусь. Чтобы вспомнить нашу давнишнюю, первую и единственную встречу лицом к лицу с малоизвестным Иссин-Мардуком — мне не надо вина. Тем более что он предпочитал хмельному сок граната. Терпкий, кисловатый. Добавлял чуть-чуть воды и долго смотрел, как клубятся в чаше багряные облачка. Он и мясо есть отказывался. Рыбу — тоже. Говорил: грех вкушать боль, причиненную безвинной твари. Говорил: кровь насыщает, разрушая. Если бы я не знал, какие добрые дела изредка творятся по велению этого славного, лучезарного дедушки… Уж лучше мясо по пять раз надень. И вино: пифосами. Хотя напраслину возводить тоже ни к чему: он был человек дела, Иссин-Мардук по прозвищу Эльпистик[76], в первую очередь стараясь обойтись переговорами и соглашениями.

Не всегда получалось.

— Досточтимый Одиссей может не опасаться мести фараона Рамсеса, — сказал он, вертя в пальцах деревянный ножичек. Уж не знаю, где такая штука может пригодиться. Хотя сделана красиво.

И поправился, видя мое лицо:

— Мести ванакта Черной Земли.

— Уважаемый Иссин-Мардук уверен? — притворяясь безразличным, осведомился я.

За полчаса беседы о пустяках я уже выяснил: в здешнем доме не принято обращаться к собеседнику напрямую. Только косвенно. Вокруг да около. Если так плыть домой, никогда не доплывешь.

— Можно ли быть в чем-то уверенным до конца, живя под вечно изменчивым небом?!

Черные, лоснящиеся глазки закатились, сверкнули желтоватыми белками, сожалея о мирском непостоянстве. Легкая тень тронула бледную кожу щек: намек на румянец. Иссин-Мардук снял тюрбан, аккуратно промокнул платочком вспотевшую лысину и снова водворил тюрбан на место.

— Есть еще финикийцы… — я взял с блюда лист салата. Скрутил в трубочку.

— Нет.

— Нет финикийцев? Совсем?!

— Досточтимый Одиссей Лаэртид изволит смеяться. Разумеется, есть. В море — есть. На рынках — есть. Кстати, известно ли досточтимому Одиссею, что тирские купцы недавно открыли новый путь на юг[77]? Там, где раньше свирепствовали чудовища, и боги, похожие на зверей, преграждали путь смельчакам, теперь спокойно плещут весла и надуваются паруса. Мы живем в зыбком мире…

Сейчас меня мало интересовали успехи тирских купцов.

— Это уважаемый Иссин-Мардук изволит смеяться. Если финикийцы есть в море и на рынках, если они есть даже на опасном южном пути, тогда где их нет?