Вор крупного калибра - Валерий Георгиевич Шарапов

Надо было разыграть комедию совершенно иного рода и куда быстрее. Сценарий, разработанный с таким знанием психологии и прочего, не работал. И Ольга поняла: пришла пора отойти от договоренностей, отключить порядочность, логику, немедленно изменить тактику. Иначе…

Она решилась. С минуту сидела, низко опустив голову, молча. Считая про себя, чтобы не торопиться, она подняла глаза, чуть приоткрыла рот, и далее все стало складываться как бы само собой: их взгляды встретились, она не издала ни звука, ни сопения, не всхлипнула ни разу, но по щекам заструились такие горькие, такие искренние слезы.

Его как будто ударило током, точно маска спала с каменного лица, оно ожило, исказилось гримасой боли…

Оля, повинуясь наитию, закрыла ладошками глаза, ее хрупкие плечики содрогались.

– Как вы можете быть таким… таким… таким непонятливым! Вы все знаете, а издеваетесь надо мной, смеетесь!

И он не выдержал.

– Оля… – хрипло произнес он, опускаясь на колени.

– И не говорите: «Оля»! – оборвала она, с изумлением слыша в собственном голосе чисто женскую обиду. – Я люблю вас, я погибаю! А вы, вы…

Он сглотнул, отняв ее руки от лица, вдруг лицом уткнулся в них. Оля почувствовала, как что-то капнуло на ладонь.

«Слеза?!»

Он резко поднялся и потянул к себе, преодолев слабое сопротивление, крепко обнял, удерживая:

– Вы ошибаетесь, Оля. Я от вас без ума.

Так буднично, спокойно прозвучало это признание, но слова – это одно, а действия… Она не могла ни пошевелиться, ни оттолкнуться, мышцы у него были стальные, пугающе-упоительно пахло от него, и ткань платья казалась такой тонкой, как будто его вообще не было. Голова закружилась, ноги ослабли, она уже чуть не висела на его руках, как тряпичная кукла, и эти руки были до ужаса сильные. И надежные, успокоительно надежные.

«Неужели он посмеет…» – мелькнуло в голове и пропало.

Он не то что посмел, а целовал так неспешно, неторопливо, смакуя, как будто имел на это полное право, и от этой уверенности все внутри пылало. С горестным треском оторвалась петля, отлетела пуговка, Оля ужаснулась, ощущая обжигающее дыхание на шее, плече… Пытаясь отстраниться, она сделала неловкое движение, чемоданчик, поставленный на пол, растворился – и выпала пара битых кирпичей, уложенных для весу.

Он немедленно отпихнул ее, и она, едва устояв, прижалась к стене, затаила дыхание, совершенно по-детски закрыла глаза руками.

И услышала ровный, спокойный, страшный голос:

– Снова перемудрили, Гладкова. А плевать в лицо стыдно. Даже врагу.

Далее все происходило очень быстро: пригнулся, отшвырнув чемодан, передвигаясь в полуприседе, ниже подоконника, добрался до выключателя, быстро потушил свет. Зачем-то набросил пальто, вернулся к Ольге, крепко взяв под локоть, загородился ею, как щитом, и, удерживая между собой и окнами, молча и быстро погнал к двери. Проходя мимо окна, он осторожно, из-за Ольгиного плеча, глянул на улицу.

Акимов немедленно канул вниз, распластался на снегу. Велик был соблазн высадить всю обойму в это белое пятно с черными провалами на месте глаз, но было боязно – темно, Ольга слишком близко, и к тому же стекло может помешать, изменить траекторию…

«Беда, беда, беда», – билось в мозгу, в горле, в сердце. Он бросил затравленный взгляд в ту сторону, где таился Сорокин.

– В подвал повел, к гадалке не ходи, – прошелестело оттуда, и возник Сорокин, белый как простыня. – Хана делу, ей и нам хана.

Из флигеля шел прямой проход в главное здание. В школе давно никого не было. Как же пустынно, темно и, главное, страшно было в этом помещении, казалось бы, столько лет знакомом. За заиндевевшими окнами виднелись огни окон – Оля точно знает, что это совсем недалеко, рукой подать, но сейчас казалось, что до этих спасительных огней вовек не добраться. Этот жуткий человек, который до недавнего времени казался добрым, понимающим, надежным, заломив руку, гнал ее по темному коридору. Молча. Если бы он хотя бы говорил.

Но он молчал и даже не смотрел в ее сторону, как будто шел один, толкая впереди себя нечто неодушевленное, вроде тачки.

«Мне осталось совсем недолго, – спокойно думала Оля. – Вот сейчас мы дойдем до конца коридора… повернем на лестницу, пройдем мимо столовой… спустимся по ступенькам в тир. А что потом? Потом конец. Конец».

В этот момент как раз кончился коридор, Герман повернул на лестницу и больно дернул руку.

– Мамочка, – не выдержала Ольга.

– Не нойте, – кратко бросил он, морщась, – сами виноваты.

Спустились, прошли мимо столовой. Тишина стояла до такой степени мертвая, что, казалось, было слышно, как шуршат лапками ночные тараканы. Вот лестница вниз, в бомбоубежище, переделанное под тир.

«Двадцать одна ступенька, – вспомнила Оля, – двадцать один шаг, а потом все. А ведь мне казалось, что я буду жить долго-предолго: и двадцать, и сорок, и сто лет…»

Герман, наконец отпустив ее, отставил чемоданчик в сторону, своим ключом отпер висячий замок, открыл дверь, втолкнул в черную пустоту, протянул руку, нашаривая выключатель.

Вспыхнул свет под потолком.

Оля по инерции сделала несколько шагов, не оборачиваясь.

И услышала за спиной:

– Руки вверх, падла.

Сердце сначала упало в пятки, потом замерло, потом запрыгало от радости. Она обернулась и скорее прошептала, чем крикнула:

– Коля!..

– Оля, в сторону и ко мне, – приказал Николай, с трудом передвигая ноги, отлепляясь от стены. В руках – тот самый удивительный «надевающийся» спортивный пистолет.

– А ты стой где стоишь.

Ольга по большой дуге обогнула физрука, который стоял, подняв руки вверх, спиной ко входу, спокойно, не шевелясь и не пытаясь обернуться. Лишь вежливо осведомился:

– Руки не трясутся, Пожарский?

– Нет, Герман Иосифович, или как тебя там, – заверил Колька, – я ж не по-правильному, двумя руками держу. Но ты не волнуйся, по такой большой сволочи я не промахнусь.

– Ты как сейф вскрыл, паршивец? – дружелюбно спросил Герман.

– Никак. Ключи запасные стырил у директора.

– Не стыдно?