Сын крестьянский - Александр Савельев

Сумбулов настороженно спросил:

— Кому из нас в главных быть?

Иван Исаевич прошелся по палате, переглянулся с Федором Горой, остановился и, решительно глядя на гостей, твердо сказал:

— В грамоте именем царя Димитрия Ивановича писано, что назначает он меня большим воеводою.

На лицах гостей появилось разочарование. Пашков, помрачнев, произнес:

— Оно, конечно, моя грамота от князя Шаховского. И в ей я токмо воеводою назначаюся. Да и войска у тебя боле нашего. Видно, быть тебе, Иван Исаевич, старшим.

На том и порешили. Только по лицу Истомы Пашкова опять прошла какая-то едва уловимая тень.

— Ну, гости дорогие, — встав, сказал Болотников. — Делу время, потехе час. Начнем пировать.

— Верные ты слова сказываешь, Иван Исаевич, — отозвался повеселевший Прокопий Ляпунов. — Пусть нашу дружбу ковш медовый скрепит.

Гости перешли в большую горницу, где длинные столы были заставлены яствами.

Закусывали и выпивали «вельми смачно». Щеки зарумянились, очи заблестели. Болотников велел позвать Олешку.

— Ну-ка про горе!

Олешка взял в руки гусли и тронул струны. Забилась, затрепетала песня. Гости подхватили ее, сначала тихо, потом все громче и громче. Свет в жирниках заметался, как лист на ветру.

…Еще говорят ему, наказываютТаковые словеса разумные:«Не водись с женщиной кабацкою».И пошел дородный добрый молодецПутем широкою дорогою.Прошла-пролегла дорога мимо царев кабакаИ мимо кружало государево.Выходила женщина кабацкая;Личушко у ней — быдто белый снег,Глазушки — быдто ясна сокола,Бровушки — быдто черна соболя.Говорит ему словеса приличные:«Ай же ты упав, дородний добрый молодец!Зайди, зайди на царев кабак,Выпей винца не со множечко,Облей-обкати свое ретивое сердечушко,Развесели свою младую головушку,Ходючись, бродючись по той чужойПо дальней сторонушке…»

Не успела песня замолкнуть, как Олешка, встряхнув гуслями, грянул плясовую. Неожиданно вышел на средину горницы дотоле хмурый Григорий Сумбулов. Он прошел по кругу и, выкинув неожиданное коленце, остановился против Федора Горы. Тот, лихо заломив шапку, топнул ногой и двинулся на Сумбулова. Федор то вихрем мчался по кругу, то с гиканьем взлетал под потолок, широко раскинув ноги. Что-то безудержно-буйное было в этом залихватском танце. Собравшиеся изливали свой восторг громким хохотом, криками:

— А ну, поддай! Ай да «камаринский»!

— Веселей!

Разошлись к себе, когда пропели полуночные кочета.

Усталая Варвара подошла к избе вблизи церкви Николы на Крови, пути она рассовала подметные грамоты и была теперь без этого опасного груза. Женка как женка, приметная только своей красотой. Дверь в избу запирала в это время старуха хозяйка, грузная, сырая, с равнодушием во взоре. В руках — кошелка.

— Что тебе, молодица, надо?

— Видеть мне надо Николу Алфеева, что здесь живет.

— А пошто он тебе? — с ленивым любопытством разглядывая Варвару, спросила старуха и стала разбрасывать зерно из кошелки курам.

— По делу я к ему, мамаша, по делу!

— Ну, коли по делу, сядь вон на завалинку, а я за верном на базар поспешаю. Он скоро придет.

Старуха ушла. Перед Варварой была московская улица: кирпичные терема, иные в два жилья, деревянные дома, попадались и хибарки, соломой крытые. Улица замощена еловыми бревнами. У жилищ сады, огороды. На улице шум, грохот, движение: проходили строем стрельцы, везли пушку. Чувствовалась война.

Сидя на лавке, Варвара задремала. Вдруг в полусне услыхала звонкий голос:

— Эй, молодица, раскрасавица, пошто ты здесь?

Варвара потянулась, зевнула, открыла глаза и увидела перед собой молодца, высокого, плотного, в стрелецкой одежде, с пистолем за поясом и саблей на боку. Из-под высокой рысьей шапки, лихо надвинутой на затылок, выбивался вихор черных волос. Выражение красивого лица простодушно-веселое и бесшабашное; видать — море по колено! Варваре он сразу по сердцу пришелся. «Ишь какой приглядный!» Спросила:

— Ты, молодец, Никола Алфеев будешь?

— Я, а что?

Оглянувшись по сторонам, Варвара передала грамоту.

— Чти ее, потом сожги!

От простодушия и веселья на лице Николы не осталось и следа, только осталась бесшабашность, теперь с ожесточением. Прочел.

— Ну как, идут?

— Идут, скоро у Москвы будут.

— Славно!

Вернулась старуха, неся полную кошелку овса.

— На базаре нетути. У кумы выпросила. Туго ныне курям жить.

Никола и Варвара захохотали.

— И людям, бабка, не сладко. А мне счастье привалило — жена прибыла.

— Ну? Ишь ты какая приглядная! Мир да любовь!

— Хорошо бы, да токмо мира-то кругом не видно, — ответила Варвара.

Вошли в избу. У Николы была отдельная горница. Варвара к вечеру убрала ее, сразу почувствовалась женская рука. Так они и зажили, во вражьем окружении. Рассказал он Варваре, что месяца на два уезжал в Вологду по зелейному делу, вернулся недавно.

— Запасу зелья ныне мало. Ждать будем, когда подвезут. Тогда и взорвем поболе.

Никола упросил дворянина Жабрина, начальника склада, принять «жену» свою на службу ратную. Посул хороший дал ему, и стала Варвара в амбарах склада с другими женками чистоту наводить, а то много в них грязи, сору, пыли набралось. И чисто стало, любо-дорого!

Малого роста, пузатый, носатый старик Жабрин был доволен, как-то сказал Николе:

— Ишь у тебя жинка-то какая порядливая! Ведаю, что и других баб к чистоте около зелья понуждает. Благое дело!

Так вот они и жили, «муж и жена» неженатые. Приглядывалась Варвара к нему: беспокойный какой-то, глянет на нее, словно ножом пронзит, а потом отведет взор. То разговорчив, то молчит, как воды в рот набрал; то норовит уйти скорее из дому, по делу, мол. Как-то ночью проснулась Варвара, лежит на перине, слушает, как Никола на печи во сне что-то бормочет. Разобрала:

— Варя, Варя, милуша моя… сколь люблю… Потом забормотал непонятное; замолк.

Поняла теперь Варвара, о чем раньше догадывалась.

«Знамо дело, любит! И я люблю! Стало быть — под венец! Собачью свадьбу учинять не стану. По-хорошему надо. А там бери меня, ненаглядный мой», — думала она, в темноте глядя на печку, а сердце сладко замирало…

Утром закусили, и Никола поднялся, чтобы уходить.

— Сядь, Никола! Слушай! Ночью ты бредил да кричал: «Варя, сколь люблю…» Как это понимать надо? — спросила серьезно Варвара, а глаза смеялись.

Никола вначале смутился от такого прямого вопроса. Потом решительно подошел к ней и сказал:

— Что ж, не в бровь, а прямо в глаз попала. Ну, люблю, ну…

Он схватил ее в охапку, закружил, зацеловал.

— Коли так, ладно! И муки приняла, и радость приму! Надо по-хорошему: иди в церковь к Николе на Крови, договорись повенчать. Токмо чтобы тихонько, для других незнаемо. Мы с тобой муж и жена считаемся. А ныне и всамделе будем.

Никола опять схватил и зацеловал раскрасневшуюся Варвару, убежал устраивать свадьбу. А она, прихорашиваясь перед медным зеркалом, радостно думала:

«Ишь медведь! Совсем искорежил, дорогуша!»

Никола договорился, и их на следующий день старенький, седенький батя с таким же дьяконом перевенчали келейно. И началась жизнь, казалось им, сказочная. Дни летели, как борзые кони, кои вскачь несут по снежной дороге сани, белая пыль клубится, колокольчик звенит, звенит, заливается, а они летят в неведомую, манящую даль, прижавшись друг к другу… Но в этом сладком чаду они вспоминали, для чего здесь живут, чего от них народ хочет и ждет.

— Варя, придет срок, свое наверстаем!

— Верю, милый…

Утром Иван Исаевич и Федор Гора поехали поглядеть на Москву. Над городом поднимались из труб дымки. Солнце играло на маковках церквей, на слюдяных оконцах хором, изб, на искрящемся снегу. Слышен был глухой шум проснувшегося города.

Болотников и Федор Гора смотрели на Москву с пригорка, не сходя с коней.

«Москва, желанная, близкая, мать городов русских, — тревожно думал Болотников, — возьму ли тебя?»

Вокруг Белокаменной шла бревенчатая стена с башнями. На ней стояли пушки, ходили воины. Перед стеной торчали надолбы. По улицам и меж домов устроены были защитные заборы. Москва ощетинилась.

— Деревянная стена эта супротив татар была выстроена, — говорил Болотников.

Запорожец, сдерживая горячего коня, недовольно пробурчал:

— Хай воны сказяться, бисовы диты татаровье! А московиты, глянь, дуже укрепилися.

— Трудно взять будет. Ин ладно, зачнем Москву воевать! — отчетливо сказал Болотников.

Федор увидел в его глазах непреклонную решимость.

Со следующего дня по Москве-реке, Яузе, у Рогожской слободы, у Данилова монастыря пошли свирепые бои.