Ступени профессии - Борис Покровский

Кому-то пришла добрая мысль создать при Всероссийском театральном обществе так называемые «лаборатории». Один-два раза в год, собираемые вокруг того или иного опытного мастера, съезжаются коллеги-режиссеры из разных театров. Есть такая лаборатория и у меня. Наши занятия стенографируются, но всех нас греет мысль, что вряд ли кто-нибудь заинтересуется этими стенограммами, а если и заинтересуется, то не скоро; что приведет того или иного исследователя к стенограммам истинный интерес к проблемам оперной режиссуры, которые волновали нас.

И мы без стеснения и откровенно высказываем друг другу эти «проблемы», так как режиссер по многим вопросам своей творческой жизни может «поплакаться» только товарищам по профессии. Другие не поймут. Здесь временно «одиночество» режиссера перестает существовать. Он в коллективе людей своей профессии.

В лаборатории всегда полезно выслушать от коллег искренние и квалифицированные замечания, поневоле тактичные, ибо они профессиональные. А раз профессиональные, значит действенные. На занятиях лаборатории мы часто критикуем друг друга, но это критика дружественная, потому что все понимают: «суровая критика» в адрес деятеля театра — это, по существу, убийство художественной инициативы. Доказано, что взыскательному художнику похвала помогает более, чем ругань. Похвалы непременно заставляют его понять самого себя, а значит, заставляют звучать струны самокритики, что очень важно. Когда же художник не имеет потребности сам себя «по косточкам» разбирать, то и критика со стороны ему не поможет. Парадокс? Нет. Очень критиковали Художественный театр в первые годы его блистательной жизни. Но существовали и нейтрализующие эту критику похвалы. Театр выжил.

Смелые опыты оперного режиссера почти наверняка в наше время вызовут ругань (в той или иной форме) со стороны критика, радеющего за музыку. Но в том-то и дело, что опера — не музыка, а драма, написанная музыкой. Это другая природа искусства. О подобной «тонкости» многие критикующие режиссеров музыкального театра не ведают. Их этому не учили. Но тем не менее они обрушиваются на оперных режиссеров с часто ошеломляющей по наивности примитивностью.

Смотрю на коллег — членов лаборатории и думаю: хватит ли у каждого из них сил, принципиальности… Некоторые уже стали иллюстраторами музыки театральными картинками. Их хвалят, не думая, что хвалят за капитуляцию. Горько! Но когда у кого-то из режиссеров блеснет самостоятельный образ и вызовет к себе участие и интерес — это общая победа и все в лаборатории этому радуются!

Занятия режиссерской лаборатории — прежде всего часы откровенного разговора без смущения, без желания показаться умнее, чем есть на самом деле. Здесь говорят, не скрывая сомнений, смело высказывая то, что пришло в голову, смело говоря любую «глупость». Раскрепощение мысли и доверчивость — вот чего не хватает в общении режиссера с актером. Это «синяя птица», которую можно поймать при абсолютном доверии друг к другу. Но нужно ли и возможно ли такое полное доверие между режиссером и актером? Полезно ли оно индивидуальному творческому процессу актера, художника, режиссера? Элемент «себе на уме» всегда присутствует в работе режиссера с актером, с художником, с дирижером. Каждый из них — неповторимая индивидуальность, каждый из них по-своему «обманывает» партнера, обманывает во имя общего дела.

А на занятиях лаборатории мы договорились о том, что каждый имеет право говорить «глупости». Но никто не имеет права глумиться над «глупостью» или выносить ее на обсуждение за пределы лаборатории. Я придаю огромное значение этим часам наивности и доверчивости, на которые режиссер в театре, увы, права не имеет.

Темы встреч разные: от проблемы работы с певцом до социологии, от поисков интонации певческой фразы, жеста, «вздоха» до анализа музыкальной драматургии. Полезны и интересны бывают краткие отчеты-исповеди каждого из участников лаборатории. Что ставил? Получилось ли? Что не получилось? С какими вопросами пришлось встретиться, как их удалось (или не удалось) решить?..

Иногда возникают на этих встречах чувства немного грустные, горькие. Что-то незавершено или начато поздно. Профессия, которая должна повелевать в опере и славить ее, часто находится в каком-то отчуждении. Стремление коллег к утверждению нового натыкается на невежество. Да и сами режиссеры робки от неуверенности. Иной красиво говорит о великой «правде жизни» на сцене, а в собственных его спектаклях дальше босых ног да подлинной колки дров дело не идет. И то и другое приемлемо, если это образ, а если просто… босые ноги и колка дров?

Лабораторные споры призваны утверждать консолидацию современной режиссуры. Но скажем откровенно, что до подлинной консолидации еще далеко. Режиссеры лучше говорят о своих художественных желаниях, чем претворяют их в жизнь. Сценические иллюстрации все еще преобладают на оперных сценах, а собственное режиссерское мышление, рожденное своим пониманием партитуры, отсутствует.

Встречи бывают в Москве, бывают в разных городах и даже странах. Были встречи в Новосибирске, Таллине, Мюнхене, Гамбурге… Встречи друг с другом, с артистами разных театров, композиторами, директорами, режиссерами. Выясняется, что режиссеры — это армия, которая стремится к одной цели, хотя бойцы ее по-разному пользуются общими оружием — методом. Единые интересы в искусстве цементируют дружбу, которой так не хватает на земле.

Во время наших поездок мы встретились со знаменитым немецким композитором Карлом Орфом. Мы побывали на его опере «Прометеус» в Штутгарде, нашли, что это «очень интересно» (никому не хочется показать отсталость и напороть глупостей, ругая непонятное). Поразило, однако, не то, что пелось и как пелось, как игралось, как поставлено и оформлено, но и ничтожно малое количество зрителей в зале. Когда я представляю такое на своем спектакле, мне становится не по себе: что-то мрачное встает перед глазами, хуже могилы, и в животе страшный холод… ужас!

Так мы познакомились с композитором, у которого ничего не поняли, которого пожалели, за которого испугались. Но вскоре, уже в Мюнхене, мы снова встретились с ним — в частном доме, на вечеринке. Боже мой, какой это славный, веселый и общительный человек, демократичный, радеющий о развитии музыкального искусства, современного музыкального воспитания. Могилой здесь и не пахло, был сплошной оптимизм, вера в жизнь и творчество. Меня это всегда покоряет, и я уже впопыхах пообещал себе: «Буду ставить эту оперу — «Прометеус». К счастью, скоро остыл, как только ушел из гостей. Но помню Карла Орфа и в высшей степени его уважаю. Я знаю его просветительскую деятельность и с удовольствием думаю: «Ведь вот как бывает — не случайно же он пишет такую оперу? Она от меня за семью замками, надолго ли? Может быть, и навсегда. А может быть, завтра я пойму ее?»

Что объединяет всех прогрессивных оперных деятелей? Ощущение того, что их усилия должны способствовать развитию оперного искусства, его росту, его перманентным изменениям, его движению без предела. Оперное искусство всегда в пути! О его гибели или устаревании нет и речи. Уверенность в жизнеспособности этого великого искусства и рождает поиск, часто мучительный, ошибочный, огорчающий, но поиск. И он бесконечен. Да, в такие моменты чувствуешь себя в семье энтузиастов, породнившихся в стремлении к общей сверх-сверхзадаче. И вдребезги разбивается тогда даже намек на чувство одиночества.

Консолидация — великая сила! И вспомнишь каждого, пусть не режиссера, пусть антрепренера, администратора (Сола Юрока, например), способствующего объединению людей вокруг искусства. И чувствуешь себя гордым, зная, что ты хоть и капля в огромном бушующем океане человечества, но ты не одинок. Все это я выразил громковато, с излишним пафосом, но это правда.

Однажды я испытал потрясение таким единством. Недалеко от Лос-Анджелеса в Соединенных Штатах Америки состоялся концерт, объединивший искусство союзных республик нашей страны. Концерт был организован Солом Юроком и проходил в открытом театре, вмещающем многотысячную зрительскую массу. В середине концерта, когда стемнело, зрители захотели поприветствовать советских артистов особой манифестацией. Каждый (каждый!) по сигналу, данному по радио, зажег спичку или зажигалку и поднял ее над головой. Зрелище нам предстало необыкновенное!

С тех пор прошло много лет, а в памяти осталось не только поразительное зрелище многотысячных огоньков, но и другое. Будучи художественным руководителем программы, я находился среди зрителей и стал свидетелем трогательного зрелища. В антракте зрители вдруг заволновались, начали шарить в карманах, пробовать зажигалки, занимать друг у друга спички, разрывать спичечные коробки, передавая друг другу их части, с волнением и радостью готовиться к одновременному (в этом фокус!) зажиганию спички и ее поднятию вверх. Эта радостная ажитация была полна детской доброты и участия! Я подсмотрел не показ, а суть чувств и поступков массы. Участие людей в подготовке к эффекту запало в душу более, чем сам эффект. Трогательное взяло верх над картинностью.