Письма к Вере - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Целую тебя, моя любовь.
В.144. 13 февраля 1936 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 – Берлин, Несторштрассе, 22
Шерман умоляет прислать ему карточку мальчика (которая без пальто).
Любовь моя, ликование мое, elder-bush значит не «куст постарше», а бузина; но все равно, пускай будет по-твоему, пошлем из Берлина, как только вернусь (23-го au plus tard); напишу ему – Лонгу-то, – как ты советуешь. Билетов на французский вечер в Брюсселе уже продано пятьдесят по десять бельгийских Семенов Людвиговичей, а вечер в клубе даст тоже кое-что, – так что нашему дорогому Григорию Абрамовичу очень даже стоит съездить туда. Здесь же Григорий будет по-французски читать 21-го – взяты в оборот энергичной Раисой Дуся и Марсель и du Bo<s>, а у меня есть Supervielle и Jaloux. Жду письма от Струве насчет лондонского выступления: хотят это организовать «Общество Северян» – очень культурные господа. После многочисленных неудачных попыток я наконец условился с Люсей встретиться (в пятницу). Вот, кажется, все ответы на вопросы в твоем последнем письмеце.
Девятого я завтракал у Руднева с Керенским и Вишняком, а днем встретился с Roche – пили шоколад в гостинице, – он немножко гага, по-моему. «Отчаяние» он хочет для какого-то нового журнала, а меня просит перевести на русский язык собственную его повесть, которую он по семейным причинам не может опубликовать по-французски! Прежде всего, однако, я передам (сегодня вечером, – сегодня среда, кажется, – да, среда, – значит, сегодня) «Despair», только что пришедший, Марселю, а в пятницу дам Рошу русский экземпляр. Вечером тут было большое общество (писатели были представлены Бунином, Алдановым, Берберовой), и я читал «Уста к устам», а потом стихи. Разошлись поздно, – и автоматически собрались все опять в кафе, так что домой вернулись Бог знает когда. Мы довольно забавно повздорили с Б.<униным> о Толстом. Как он, Бунин, похож на старую тощую черепаху, вытягивающую серую жилистую, со складкой вместо кадыка шею и что-то жующую и поводящую тусклоглазой древней головой!
Десятого был с Фиренцами у Jaloux: хрусталь, левретка, негритянка-прислуга, паркеты, шампанское за завтраком. Он, пышноватенький, забавный, упал со стула, пытаясь под ножкой стула расквасить орех, – tu va te tuer, Edmond, – спокойно сказала при этом его жена – красивая, синеглазая, вдвое моложе его и наполовину русская. Конверсация была очень блестящая – и вообще было вполне приятно. Он хочет написать о «Камере» и просил ему дать ее. Днем был – недолго – у Берты Григор.<ьевны> Вечером был доклад Шермана обо мне. Адамович (со сладкими глазками) и Терапиано (очень противный с виду) говорили мне преданные речи. Общий тон был настроением апофеоза, примирения. Шерман говорил очень остроумно, но немножко слишком – too much of the good thing. Пресимпатичен Вейдле. Было человек двадцать поэтов. Варшавский нашел во мне сходство со Стендалем. Прибавляю его к списку моих мнимых учителей. Вчера завтракал у Шкляверов (см. мое описание в 1932 году – было точь-в-точь то же самое, даже те же закуски), днем правил французского «Пильграма» (перевод вообще прекрасный, но есть много неточностей, хотя очень старались. Делали Slonim и Campaux), а вечером был у Вавы – узнал, что старик уехал очень обиженный на то, что ни «Совр.<еменные> Зап.<иски>», ни «Посл.<едние> Нов.<ости>» не просили у него мемуаров. Буду по этому поводу говорить с Ильей и Алдановым. Сегодня был у Маклакова, который почти совсем глух, но очень шармантен (ему подражает Фальковский). Пишу четыре, нет, даже пять сценариев для Шифр.<ина> – причем мы с Дастакианом на днях пойдем регистрировать их – против кражи. Тетя Нина принесла три чудных фуфаечки и оставила записку: «Пусть эти фуфаечки согреют твоего мальчика, как ты согрел мое старое сердце в тот вечер 8 февраля». Я неистово скучаю по тебе (и Митеньке моем) и люблю тебя, моя душенька, душенька моя. Достану «Aguet» у этого – у Роша, – тебе ж спасибо за подправки и присылки. Знаешь, кто мне звонил: Ева! «Как я жалела, что не могла быть на вашем реферате (sic!)». От встречи я уклонился, – хотя очень любопытно. Мальчика моего целую. Люблю тебя, напиши мне скоро. Анюте привет.
В.145. 16 февраля 1936 г.
Париж – Берлин, Несторштрассе, 22
15 ч.Любовь моя, я совсем замотался – страшный кавардак с получением обратной визы сюда из Бельгии, часов десять ухлопал на всякие префектюры <sic>. Сейчас еду в Бельгию и вернусь сюда 18-го. Вечер здесь 21-го. Потом сразу вернусь в Берлин. Пишу тебе так кратко, потому что некогда – из Брюсселя опишу подробно последние дни.
Не могу сказать, как соскучился по тебе, по маленькому моем.
С Люсей завтракал.
Целую тебя, моя любовь.
В.146. 17 февраля 1936 г.
Брюссель – Берлин, Несторштрассе, 22
Любовь моя, душенька моя, последние дни в Париже были посвящены главным образом устройству моего французского вечера. Эргаз (которая немножко пополнела и разошлась с мужем) очень деятельно принялась за это и свела меня с дамой (S. Ridel), у которой будет все это происходить (зальце вмещает 80 персон). Кроме того, есть большие надежды найти французского издателя для «Отчаяния». Я попросил Superviell’а сказать предисловие к моему чтению, но он отказался, ссылаясь на заботы и застенчивость. Ищут теперь другого француза (быть может, Marcelle). Был я и у Роша, который по-прежнему прелестен, но до ужаса бестолков. Он готов переводить «Отчаяние», если возьмет его некая литературная газета, в которой он сотрудничает (но я спокоен: не возьмет, – судя по номеру этой газеты, показанн<ому> мне). Если же «Stock» возьмет его, как сулит Эргаз, то придется ей дать переводить – она очень этого хочет. Не очень мне это по душе. Теперь представь себе меня дважды посещающим министерства, дважды ожидающим там по три часа каждый раз, затем составляющим с помощью Раисы прошение, затем дважды посещающим (по часу) префектуру и наконец получающим обратную визу в Париж. Дважды был я и в бельгийском консульстве, где в конце концов дали мне только транзитную визу, так что мне пришлось с риском опоздать на вечер вылезти в Шарлруа (поезд не шел через Брюссель) и пересесть в электрический – впрочем, подробности расскажу изустно. Вечер у Фиренцов («Pilgram» и «Aguet») был очень нарядный и удачный, было человек 50, и мне предложено послать королю экземпляр «Пильграма», ибо он интересуется бабочками. Вчера обедал у Masui (причем было бургонское 1872 года в лежащей, крепко спящей бутылке), а потом читал в Клубе – сперва «Mlle О», потом «Красавицу» перед полной залой. Сегодня завтракал у Hellens’ов, а потом чай пил у тетушки Fierens, умнейшей и милейшей старушки, которая всерьез принялась за наш переезд сюда. Сейчас (понедельник, 8 часов вечера) начнут стекаться двадцать человек, приглашенных Зиной. Elle est plus ange qui jamais. Кирилл готовится к экзамену химии и ведет себя хорошо. Мне очень трудно писать на этой бумаге – и главное, нечего подложить. Исполню все, что ты мне пишешь, радость моя дорогая! Я видел во сне, что мальчик болен, и вышел из сна, как из соленой, горячей воды. Я люблю тебя. Тысяча мелочей проходит сквозь петли моего невода-письма, я пишу тебе только о более или менее важном; об ambiance благожелательства, говоря скромно, расскажу, когда вернусь. Тебе бы страшно понравился Hellens! Он первый писатель Бельгии, а его книжки
