Моя любимая куколка (СИ) - Алена Юрашина

— Наконец-то…

А я прошелестела:

— Прощай.

Еще успела увидеть его расширившиеся зрачки, в которых быстро, как злокачественная опухоль, разрасталась паника… и все погрузилось во мрак.

***

Было несколько осознанных кусков, мимо которых я падала, восходя на радужный мост, а может быть, с него бесконечно соскальзывая.

Макс обрывает провода, что меня держат, выдергивает из вены иглу, освобождает меня от пут. Паутина разорвана, и паук недоволен. Взволнованный голос тети, которую немедленно за руку приводит сиделка. Они кричат на него, ругаются, пытаются остановить. Куда им… Дяди нет дома, иначе он бы тоже кричал. Но Максу помешать невозможно. Только не моему Максу. Мы с ним — в матрице, а прилагаемые декорации — просто сбой в системе…

Наклоняется, подхватывает меня на руки.

— Держу, куколка… Не бойся, я тебя держу… Я никуда тебя не отпущу, слышишь?

Нести меня легко, потому что я почти бестелесна. Обескровленная им аппаратура, пульсируя умирающей пунктирной линией, уплывает за его плечо. Шаги отдаются болью в затылке. Макс с ноги распахивает дверь. Дверь отлетает, с грохотом — новым взрывом в мозгу — бьется в стену. Эхо застает меня врасплох, повторяется, не угасает, заставляя безмолвно стонать. Наверное, дверей было много. Кто-то идет следом, но быстро отсеивается, как засохшая грязь с ботинка. Сейчас Макс — опасная стихия. Но я — спокойное русло его реки…

Снова укладывает меня на кровать, обкладывает удобными подушками, их много. Теперь я — его мягкая игрушка… Всюду его запах. Суетится, кружит, наводит блеск, заходит то справа, то слева. Макс везде. Макс со мной.

Мне непривычно видеть его таким. Первый страх ушел. Теперь он снова готов сражаться. За меня. Наверное, моя жизнь для него кое-то значит. Кто-то пытается войти. Там, по ту сторону много лиц. Прибыла тяжелая артиллерия. Но количество врагов не имеет значение. Макс оборачивается — грудью на штыки. Знаю, хочет всех на куски разорвать. Он — может, и они — верят.

За окном опять ночь, я вижу одинокую звезду в разрыве между шторами. Мерцает. А он все равно сидит на полу возле кровати. Он все время там сидит, сколько бы раз я не поднимала веки. Как напуганный потерявшийся ребенок в сыром подвале с захлопнувшейся дверью. Одинокий. Обреченный. Но не сломленный. Держит мою руку. Он постоянно держит меня за руку, совсем как капельницы прежде. Наверное, теперь Макс — моя питательная среда…

Ночь снова сменяет день. В дверях снова стоит тетя. Она часто приходит постоять в дверях. Ее лицо осунулось. У нее очень печальные глаза. Она устала. Она хочет отдохнуть, но не может. А я уже отдохнула, поэтому слышу их тихие голоса в своей голове. Слушаю жадно. Мне одиноко там, в моем безмолвии.

— Сынок, тебе надо поесть… я прошу тебя…

— Я не голоден, — слышу равнодушное рядом.

— Но совсем без еды нельзя. Максим?

— А как же она?

— Ее организм поддерживают капельницы, — значит, капельницы переехали вместе с нами. — А тебя?

— А меня держит она. Видишь?

Рука сжимается чуть сильнее. Моей ладони тесно и тепло, а тетя не выдерживает. Голос становится громче, надрывнее. Я ее понимаю.

— Третий день на исходе. Ты сидишь здесь третий день. Ты принес ее в свою комнату. Никуда не выходишь. Ты не пускаешь сюда даже сиделку. Мне и отцу запрещаешь входить, грозишься, что замкнешь дверь на ключ… Это ненормально, сын… это же… Скажи, чего ты добиваешься? Чего…

— Хочу увидеть, как она снова улыбается.

Тетя молчит, нервно жует губы.

— Ну, неужели ты не понимаешь, как все это выглядит со стороны? Максим, послушай… на кухне уже начались разговоры… твое поведение всем кажется очень странным… а скоро…

— Заткни им рты. Уволь… Хочешь, я заткну?

— Думаешь, это поможет? Наоборот, станут говорить еще больше… а ну, пойдут слухи…

— У меня для тебя плохие новости, мама, если ты не в состоянии заставить замолчать собственную обслугу…

— А ты не боишься, что…

— Я ничего не боюсь. Я больше ничего не боюсь.

Макс опускает голову. Не хочет ни с кем говорить. Ему достаточно просто находиться здесь, рядом со мной. Он не уйдет, теперь я это точно знаю. Пусть все остальные уходят. Нам хорошо вдвоем. Снова погружаюсь в дрему. Я успокоилась. Я счастлива. Отросшая щетина ощутимо покалывает ладонь, чувствую, как он осторожно переворачивает мою руку, как шевелятся его губы, когда он прикасается. Он делает это часто. У Макса очень мягкие губы. Или это у меня очень чувствительная кожа. Люблю, когда он ко мне прикасается. Макс — лучше любого лекарства. Его прикосновения лечат меня медленно, но постепенно… я исцеляюсь. Уверенно иду на поправку… По-моему, я все-таки люблю его… По-моему, я без ума от Макса…

***

В один из дней, наконец, ощутила, что болезнь отступила окончательно. Вчера была, сидела на груди жабой — и вот ее уже нет. Скакнула в сторону и исчезла. Впереди ждет только долгий мучительный процесс выздоровления. Когда прихожу в себя — уже осознанно, надолго — Макс снова рядом. Стоит у приоткрытого окна, смотрит, сощурившись, вдаль. Он не знает, что я на него смотрю. Давно стоит у окна. Какое-то время наблюдаю за ним.

У Макса суровый взгляд. С таким штурмуют бастионы. Или объявляют войну. Это взгляд: иду на Вы. У капитана, что до рези в глазах вглядывается в туманные очертания неизведанного континента, взгляд точно такой же. В том взгляде нет легкости. С таким — не взлетишь. Не покоришь высоту. Не почувствуешь себя поднебесной птицей. Слишком много веса. Много ответственности. Макса что-то гложет.

Тяжело вздохнув, поворачивается, и я не верю глазам: обращенный на меня, взгляд мгновенно преображается, теплеет. Обретает крылья — трепещущие, воздушные. Еще не умеет летать, но Макс готовится к полету. Я знаю. Подходит к кровати. Останавливается. Хочет, но теперь боится дотронуться. Замыкается. Что-то его отпугивает. Прячет руки, скрестив на груди, сунув подмышки. Чтобы наверняка. Его привычный способ отгородиться.

— Как ты себя чувствуешь?

Выжимаю с трудом, хрипло. Связки совсем отбились от человеческой речи.

— Все… болит.

Улыбается озорно, как доктор, подмахивающий больничный лист, торопясь избавиться от надоевшего пациента.

— Это нормально. Это скоро пройдет.

Кажется, мы снова стали чужими. Вороватой мышью пробегает неловкость. Чувствую острую потребность исчезнуть, затеряться в складках теплого зимнего одеяла Макса — одеяла цвета синего пепла. Но итак торчит один нос.

— Сколько я болела?

— Почти три недели. Ты побила все рекорды… С днем