Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Изгримнур наклонился вперед:

— Подожди-ка, парень. Ты что же, хочешь сказать, что этот самый Король Бурь заколдовал гантов? Тогда зачем им был нужен Тиамак? Не вижу смысла.

Кадрах проглотил резкий ответ:

— Я же не говорю, что знаю ответы на все вопросы, риммер. Но возможно, ганты слишком другие, слишком… примитивны. Может быть… для того, чтобы те, кто использует теперь Свидетелей, могли говорить с ними напрямую… — Он пожал плечами. — Я думаю, что им требуется человек в виде какого-то посредника.

— Но что могло понадобиться Кор… — Мириамель спохватилась. Несмотря на то что Изгримнур уже пробормотал это имя, она не желала его называть. — Что могло понадобиться кому-то такому от гантов Вранна?

Кадрах покачал головой:

— Это намного выше моего понимания, леди. Кто может надеяться судить о планах… кого-то такого?

Мириамель повернулась к Тиамаку:

— Ты помнишь что-нибудь еще из того, что тебя заставляли говорить? Может быть, Кадрах прав?

Тиамак, казалось, не был расположен говорить на эту тему:

— Я не помню. Я мало знаю о… о колдовстве и о древних книгах. Очень мало.

— Я и раньше думала, что ганты опасны, — сказала Мириамель после долгого молчания, — но если это правда — если они как-то связаны с тем, против чего сражается Джошуа, да и мы все тоже… — Она обхватила руками колени. — Чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

— Вот с этим никто из нас спорить не станет, — пророкотал Изгримнур.

Выздоровление Тиамака оказалось не окончательным. Через день после торжественного сожжения Младшего Могахиба он снова впал в подобие лихорадки, оставлявшей его слабым и безжизненным. Когда наступала темнота, вранн видел ужасные сны. Утром он не мог вспомнить ни одного видения, но по ночам они заставляли его корчиться от ужаса и кричать. Когда Тиамак переживал эти ночные пытки, его спутники были почти так же несчастны и взволнованы, как и он сам.

Проходили дни, а Вранн все не кончался: за каждой пройденной ими лигой болотного лабиринта — плыла ли лодка под затянутым дымкой небом, или они толкали ее, шлепая по зловонному липкому илу, — возникала новая лига такого же болота. Мириамель начинала подозревать, что какой-то злой волшебник каждую ночь возвращает их к началу пути.

Рои насекомых, которые, судя по всему, находили особое удовольствие в том, чтобы отыскивать самые чувствительные точки на телах людей, затянутое дымкой, но все равно палящее солнце, воздух, горячий и сырой, словно пар над тарелкой супа, — все это приводило путешественников на грань срыва, а иногда и выводило за нее. Даже дождь, сперва показавшийся благословением, обернулся еще одним проклятием. Монотонный теплый ливень продолжался целых три дня, пока Мириамели и ее товарищам не начало казаться, что тысячи демонов колотят по их головам крошечными молоточками. Все это стало раздражать даже старого Камариса, которого раньше ничто не могло вывести из себя и который был так кроток и спокоен, что позволял кусающимся насекомым безнаказанно ползать по его коже, — Мириамель начинала чесаться от одного вида усыпанного укусами старика. Но три дня и две ночи непрерывного дождя наконец доконали даже старого рыцаря. На третий день он пониже натянул сделанную из листьев шляпу и с таким горестным видом посмотрел на иссеченную дождем протоку, что Мириамель подошла и обняла его. Камарис никак на это не прореагировал, но что-то в его позе заставляло думать, что рыцарь благодарен за это прикосновение; так это было или нет, но довольно долго он просидел не шевелясь, явно немного менее несчастный, чем раньше. Мириамель восхищалась его широкой спиной и плечами, которые казались почти неприлично крепкими для старика.

Тиамака утомляла даже необходимость сидеть в лодке закутанным в плащ и отдавать распоряжения, ненадолго уняв стучащие зубы. Он говорил, что они почти достигли северного края Вранна, но прошло уже много дней с тех пор, как он сказал это в первый раз, а глаза вранна теперь казались тусклыми и безжизненными. Мириамель и Изгримнур уже не скрывали своего беспокойства. Кадрах, который, как казалось, неоднократно готов был подраться с герцогом, открыто выражал свое презрение по поводу надежды на благополучный исход путешествия. Наконец Изгримнур сказал ему, что если он услышит еще одно пессимистическое предсказание, то выкинет монаха из лодки и ему придется продолжить путешествие вплавь. Кадрах прекратил свои придирки, но от взглядов, которые он бросал на герцога, когда тот отворачивался, Мириамели становилось не по себе.

Ей было ясно, что Вранн постепенно изнуряет их. В конце концов, болота не место для людей — особенно сухоземцев.

— Вот здесь будет хорошо, — сказала она и сделала еще несколько шагов, стараясь не потерять равновесие в хлюпающей под ногами грязи.

— Как скажете, леди, — пробормотал Кадрах.

Они немного отошли от лагеря, чтобы закопать остатки еды — в основном рыбьи кости, чешую и фруктовые косточки. Во время их долгого путешествия выяснилось, что любопытные враннские обезьяны всегда пытаются обследовать лагерь в поисках остатков от ужина, даже если кто-нибудь из людей остается часовым. В последний раз, когда отбросы не отнесли на два десятка ярдов в сторону, путешественникам пришлось спать в центре шумного праздника, среди визжащих, дерущихся обезьян, каждая из которых норовила схватить лучший кусок.

— Начинай, Кадрах, — сердито сказала она. — Копай яму.

Он искоса взглянул на нее, потом принялся рыть влажную землю. При каждом ударе пустотелого камышового заступа, поблескивая при свете факела, выскакивали бледные извивающиеся существа. Когда яма стала достаточно глубокой, Мириамель бросила в нее обернутый листьями сверток, и монах завалил все грязью. Потом он повернулся и пошел назад, к свету лагерного костра.

— Кадрах?

Он медленно повернулся:

— Да, принцесса?

Она подошла к нему:

— Мне… мне очень жаль, что Изгримнур сказал тебе тогда то, что сказал. У гнезда. — Она беспомощно подняла руки. — Он был расстроен и говорил не подумав. Но он хороший человек.

Лицо Кадраха оставалось невозмутимым, как будто его мысли скрывала плотная пелена. В свете факела его глаза казались странно безжизненными.

— Да. Хороший человек. Таких мало.

Мириамель покачала головой:

— Я знаю, что это не оправдание. Но, Кадрах, прошу тебя, ведь ты и сам понимаешь, почему он вышел из себя!

— Конечно. Прекрасно понимаю. Многие годы я жил только в своем собственном обществе — как же я теперь могу винить кого-то за то, что он чувствует то же, что и я, — он ведь даже не знает всего.

— Черт возьми! — огрызнулась Мириамель. — Ну что ты за человек? Я не могу ненавидеть тебя, Кадрах. Я не держу на тебя зла, хотя мы и причинили друг другу немало неприятностей.

Некоторое время он молча смотрел на нее, видимо пытаясь совладать со своими эмоциями.

— Нет, милая леди. Вы обращались со мной гораздо лучше, чем я того заслуживал.

Она знала, что спорить не нужно.

— И я не могу винить тебя за то, что ты не хотел идти в это гнездо.

Он медленно покачал головой:

— Нет, леди. И ни один человек на земле не стал бы, даже ваш герцог, если бы он только знал…

— Что знал? — резко спросила она. — Что с тобой еще случилось, Кадрах? Что кроме того, что ты уже рассказал мне о Прейратсе и об этой книге?

Лицо монаха застыло.

— Я не хочу говорить об этом.

— О милостивая Элисия, — расстроенно вздохнула принцесса. Потом она сделала еще шаг к монаху и взяла его за руку. Кадрах вздрогнул и попытался вырваться, но девушка крепко держала его. — Послушай меня. Если ты сам ненавидишь себя, то и другие тоже будут тебя ненавидеть. Это знает даже ребенок, а ведь ты взрослый ученый человек.

— Но если ребенка все ненавидят, — фыркнул монах, — он и сам начинает ненавидеть себя, это неизбежно.

Она не поняла, что он имел в виду.

— О, пожалуйста, Кадрах. Мы должны прощать всем и себе в том числе. Я не могу вынести, когда так относятся к моему другу, даже если это делает он сам.