Разбитое сердце королевы Марго - Екатерина Лесина

Екатерина выслушала пылкую речь Маргариты – а ее бездумная дочь распалялась с каждым словом – безмолвно. И ответить не спешила, впрочем, как не спешила выплеснуть на ослушницу гнев. Екатерина взмахом руки указала на кресло и велела:

– Присядь.

Голос ее, скрипучий, лишенный всякой приятности, заставил Маргариту очнуться.

– Присядь, – повторила королева. – И подумай. Ты говоришь, что любишь его, и уверена, что он любит тебя?

Маргарита кивнула.

Любит.

Не может не любить. Он говорил и не только словами. Каждый его взгляд, каждое прикосновение – это ли не объяснение в любви? И он, глупый, пытался бороться со сжигавшим его чувством… он говорил о молитвах и постах, о бессонных ночах и видениях своих, которые он поначалу полагал посланными диаволом для сокрушения твердыни души его.

Она знает обо всем.

И ни о чем, кроме этой любви.

– Ты знаешь, зачем он здесь?

Маргарита неуверенно кивнула.

– Ради тебя? – Некрасивое лицо исказила гримаса. – Конечно, ради кого еще… ты до сих пор, бедная моя дочь, пребываешь в уверенности, что все в этом мире делается исключительно ради тебя. Спроси его.

– О чем?

– О том, что на самом деле нужно ему в Париже, спроси так, чтобы ответил правду, дорогая моя. А когда услышишь ее, подумай, кому ты сохранишь верность.

И матушка отвернулась, показывая, что беседа эта закончена.

Маргарита вышла из ее покоев на ослабевших ногах. Она твердила себе, что все сказанное матушкой сказано единственно для того, чтобы отвратить Маргариту от Бонифаса, что сие – лишь яд, которому нельзя поддаваться, но…

Теперь каждая встреча была отравлена им.

Сад.

Покои… собственные Маргариты и чьи-то еще… просто темная комнатушка, грязная до того, что после Маргарите приходится очищать платье и волосы от паутины… и снова сад… прогулка, почти чинная, рука об руку… взгляд его восхищенный.

И шепоток матери.

– Ради тебя? – Она смеется над наивностью Маргариты, над ее готовностью броситься в объятия к тому, кто поманит ее призраком любви.

И хотелось кричать. Заткнуть уши.

Отринуть все обязательства королевской крови…

– Что с тобой, любовь моя? – Перемена в ее настроении, которую Маргарита всячески пыталась скрыть, не осталась незамеченной.

– Ничего.

– Ложь. – Бонифас коснулся щеки. – Тебе не идет ложь. Она туманит твой лик.

Собственный его был ясен. И следовало ли из этого, что ей Бонифас не лгал?

Матушка ошиблась.

Могла же она, в конце-то концов, ошибиться?

– Ты печалишься о брате?

– Да. – Маргарита с радостью ухватилась за этот приличный предлог. Именно в этом беда. Она печалится о брате, о бедном Карле, который прежде, случалось, был добр к ней. Добрее прочих.

Он болен.

И пусть скрывают его болезнь, пусть твердят, что она – лишь легкая телесная слабость, вызванная чрезмерным пристрастиям короля к вину ли, к еде ли, но все уже знают правду.

Король умирает.

И тяготясь ожиданием его смерти, быть может, видя в том ожидании зловещую предрешенность, Карл покинул Лувр.

– Мне жаль. – Бонифас коснулся губами ее руки. – Но Господь будет милосерден к нему… и к нам…

Позже Маргарита гадала, что было бы, если бы он, осторожный Ла Моль, сумевший избежать многих ловушек Лувра, остановился бы на том высказывании, в котором не было измены. Но он, ослепленный любовью, доверяющий ей, верно, больше, чем кому бы то ни было, продолжил:

– Подумай сама, Маргарита, быть может, Господь тоже устал от войн? Король в величии своем не желает понимать, что многие малые люди мира сего обладают небывалым упорством, когда дело касается вопросов веры…

Цвели розы.

Благоухали.

И в томном аромате их Маргарите отчетливо чудился запах ладана.

– Быть может, другой король… более терпимый к чужой вере, принесет мир этой земле.

– Как ты можешь говорить…

– О терпимости? – печально усмехнулся Ла Моль. – Или о короле? Я предан католической истинной вере, но это не мешает мне понимать, что кровью и силой не добиться послушания. Чем сильней король будет ограничивать права гугенотов, тем большее возмущение он вызовет… их сотни и тысячи. Сотни тысяч. И многие города принадлежат им…

О том Маргарита знала, она слушала молча, не смея прервать пламенную речь любовника, который все больше распалялся. Верно, слишком давно носил он в себе недовольство.

– И король не должен был обращать одних своих подданных против других. И пусть Господь покарает меня за вольнодумство, но… лишь ему решать, как наказывать еретика. Их души, быть может, и сгорят в адском пламени, и будут мучиться вечность, до самого Судного дня, однако же не ты и не я будем виной тому…

В саду, в беседке, затянутой колючим покрывалом роз, было тихо, до того тихо, что Маргарита вдруг испугалась этой тишины.

И отстранилась, чего Ла Моль, увлеченный собственной речью, не заметил.

– Я не виню короля, он слишком слаб, чтобы противостоять твоей матушке… извини, моя дорогая Маргарита, если то, что я говорю, тебе неприятно слышать. Однако твоя мать – страшная женщина. Ей нужна власть, и только власть… она делает все, чтобы эту власть удержать. Она и ее советники, среди которых не найти ни одного человека честного, чистого душой, ослабляют Францию. Оглянись. Мы погрязли в войне с собою же, тогда как англичане, извечные враги наши, набирают силы. Испанцы подняли голову, глядят на наши границы, думая лишь о том, как бы подвинуть их… вокруг лишь враги, которые желают одного – разодрать нашу бедную страну на части, подобно тому, как стервятники раздирают падаль… но мы не падаль, нет…

Он вскочил и расхаживал, пребывая в величайшем возбуждении, не способный уже остановиться, пусть бы нынешние его речи были изменой.

– Если позволить ей и дальше… не остановить… не удержать… Франция исчезнет с лица земли, но на то не будет Божьей воли… только человеческая… а человеческой мы способны противостоять.

– О чем ты говоришь?!

– О том… – Ла Моль упал на колени перед Маргаритой, – о том, дорогая моя, что смерть короля – это не только печаль, в которую погрузятся верные его подданные, но и шанс! Подумай сама, разве не нужен этой стране новый король? Такой, который сумеет воспользоваться властью во благо всех своих подданных? Такой, который одинаково благоволит, что к истинным католикам, что к еретикам… и пусть сие отвратительно с точки зрения Святого престола, но куда как разумно для пользы государственной, а она – превыше всего…

– Ты говоришь о…

Эдуарде?

Эдуарда назвать терпимым Маргарита никак не могла. Он, уже нарекшийся Генрихом, принявший корону польскую, с нетерпением ожидал того часа, когда сумеет занять престол Франции, который полагал своим по праву.

И Маргарита с ужасом ожидала того дня, зная, что за прошедшие годы характер дорогого брата изменился к худшему. Он сделался еще более ревнив, нежели прежде, крайне подозрителен и себялюбив. Он окружил себя советниками, которые были не лучше тех, что помогали матушке в ее делах. И с высоты собственного положения взирал на Маргариту снисходительно.

И жадно.

Так и не забыл о тех запретных детских играх, что были вовсе не играми… так и не простил, что Маргарита бросила его, променяла на герцога Гиза… и сам приблизил его к себе, поговаривали, что сделал любовником, не из любви, исключительно мести ради, показывая, что эта ее игрушка ныне принадлежит ему. И став королем, он отберет прочие, все, какие есть…

– Эркюль, – произнес Ла Моль иное имя. – Он, быть может, не столь красив[6], но весьма разумен…

– Но он…

– Моложе брата? Увы, это беда, которую мы не способны исправить, но дорогая моя, подумай, чего стоит ждать нам от Эдуарда?

Маргарита вздохнула: об этом она думала и не единожды.

– И он слишком подвержен влиянию вашей матушки, а значит, власть опять же будет в ее руках…

– Но как вы…

Измена.

Государю. Королевству. Господу, который волей своей наделил Карла властью… и Маргарита сама становится изменницей, если слушает эти речи.