Разбитое сердце королевы Марго - Екатерина Лесина

Венценосная добыча в кривоватых ее пальчиках.

И ей доставляет несказанное удовольствие эту добычу терзать, не пальчиками, а беседами, в которых Екатерина стала вдруг испытывать огромную нужду. Она полюбила совместные вечерние трапезы, во время которых Генрих чувствовал себя главным блюдом, и прогулки… и стражу, маячившую за спиной Генриха, ласково называла охраной.

В городе все еще неспокойно.

И Екатерина опасается за жизнь дорогого зятя, она ведь не хочет, чтобы с ним случилось несчастье, как не желают того король и оба герцога…

Те Генриха ненавидели. Он не заблуждался в том, не принимал за правду ни слова их, ни улыбки, ни братские объятья.

В отличие от Маргариты.

Неужели она, при всем ее образовании, о котором ему твердили, настолько глупа?

Или просто не желает мириться с действительностью?

Щебечет птичкой… вьется… следит за каждым шагом его, чтобы донести матушке… и стоит Генриху совершить хоть малейшую ошибку… он не заблуждался.

Тень неповиновения, и он погибнет.

Пусть не от клинка католика, но от яда из тех, что поставляет Екатерине ее верный Козимо… или от несчастного случая, у Карла найдется изрядно людей, которые оный случай устроят с превеликой охотой… нет, Генрих истово жаждал выбраться из клетки Лувра, однако при том не позволял усомниться в собственной преданности.

И единственное, что ему оставалось, дабы не сойти с ума, эта нелепая женщина.

– Вы вновь позволили себе быть неосмотрительной. – Он выговаривал ей, пусть и был безразличен ко всем слухам, ко всем ее любовникам, которых будто было столько, что при дворе создали целый орден. Но ему нравилось смотреть, как гаснет беззаботная ее улыбка, а совершенные черты лица уродуются морщинами. – Вы понимаете, что ваше поведение бросает тень не только на меня, вашего супруга…

…сам он не отказывал себе в удовольствиях, которые французский двор поставлял щедро, полагая то единственно возможной компенсацией за все причиненные неудобства.

– …но и на вашего венценосного брата. Ваша матушка вне себя от горя…

…горевать Екатерина вряд ли была способна, но само ее имя ввергало Маргариту в трепет, что доставляло Генриху несказанное удовольствие.

– Я был бы вам весьма благодарен, мадам, – он старался держаться с ней безукоризненно вежливо, – если бы вы несколько уменьшили количество ваших любовников… скажем, до двоих… или до троих, если вам совсем уж неймется. Право слово, никогда прежде не встречал я женщины более… ненасытной.

Маргарита могла бы ответить, что любовниц у него никак не меньше полудюжины и что слухи о его собственных похождениях ходят и вовсе удивительные, но промолчала.

Она уже успела сполна осознать, что нелепый сей брак был ошибкой. Правда, матушка с тем навряд ли согласится. Она, любезно именуя Маргариту королевой, забывает добавить, что корона ее – призрачна… супруг, к сожалению, реален.

Он дважды или трижды соизволил явиться в опочивальню Маргариты, дабы исполнить свой долг, однако та брезгливость, едва ли не ненависть, которую он испытывал, была обоюдной. И сами прикосновения его вызывали у Маргариты приступы дурноты. После его визитов она ощущала себя нечистой. Она понадеялась было, что визиты эти принесут должные плоды, однако вскоре вынуждена была с разочарованием осознать, что желанная беременность, а с нею и освобождение не наступили.

Пожалуй, она бы сумела примириться и с нежеланным браком, и с нежеланным мужем, будь он хоть немного добрей. Но его насмешки, явные и скрытые, причиняли ей боль.

А она никогда не умела управляться с болью.

Ей важно было чувствовать себя любимой… и если не Генрихом, то хоть кем-нибудь.

Бонифас де Ла Моль был не кем-нибудь.

Он появился при дворе с молчаливого согласия Екатерины, вновь вынужденной искать компромисс. Ночь святого Варфоломея не избавила ее от протестантов, как Екатерина втайне на то надеялась, но напротив, вызвала воистину небывалый подъем веры.

И ярости.

Впрочем, о вере Маргарита не думала вовсе. Она влюбилась.

Вновь.

И все же будто в первый раз.

Любовь эта удивительным образом очистила смятенную душу, принесла в нее странное успокоение, умиротворение даже. Словно и не стало на свете ни братьев с их насмешками и ревностью, ни Генриха, привыкшего вымещать на Маргарите собственные обиды, ни матушки, которая, уверившись в собственной незыблемой власти, разом позабыла о существовании дочери.

Пускай.

Ей тоже в кои-то веки не стало дела до них, погрязших в суете придворной жизни, в собственных интригах, которые теперь представлялись Маргарите занятием донельзя глупым.

Чего ради они воюют?

За Господа?

Так разве ему, Всемогущему, есть дело до языка, на котором славят имя Его?

Дело не в вере, дело в политике. И Ла Моль играет в нее. Эдуард встречается с ним тайно, а Карл – явно благоволит, вновь завел речи о единстве нации… ложь, кругом одна ложь… сам же пытался убить и не единожды.

Неудачно.

К счастью, неудачно… в тот последний раз у него едва не получилось, но Бонифас слишком хорошо владел шпагой. Троих заколол, а сам Карл вынужден был спасаться бегством. То-то было бы забавно, ежели бы сам король погиб столь бездарно… почему-то эта возможная смерть не вызывала у Маргариты эмоций иных, кроме легкого сожаления.

Король не погиб.

Он умирал, но слишком медленно, к великому огорчению Эдуарда, которому не терпелось самому примерить корону. Он вдруг вспомнил, что не намного моложе брата, зато куда успешней… и армия к нему благоволит, и нашептывает, что если вдруг случится Карлу почить с миром, то с готовностью восславит нового короля… и он, верно, желая досадить старшему брату, до которого не могли не дойти слухи, склонял свой слух к гугенотам…

Он почти готов был отступиться от собственной веры, к величайшему негодованию короля Наваррского, который чувствовал, как призрак власти ускользает из рук его. Он, теперь католик, не мог возглавить мятежников.

Слишком слаб.

Слишком глуп.

Слишком зависим от чужой милости…

Обо всем этом говорил Ла Моль с насмешкой, с презрением, которое Маргарита разделяла. В ней не было лишь ненависти, поскольку, несмотря ни на что, как могла она ненавидеть тех, с кем связана была узами крови.

– Ты не похожа на них. – С нею Ла Моль был почти откровенен.

Ее он почти любил, пожалуй, настолько, насколько вообще способен был любить женщину. И Маргарита с благодарностью тянулась к теплу его души.

– Ты будто бы пришла из мира иного, лучшего, нежели наш… – Он целовал ее пальцы, и руки, и все ее тело, которое от прикосновений трепетало.

Вспыхивало.

Порой Маргарите начинало казаться, что она не выдержит силы его любви, сгорит, обратится в пепел…

– И рядом с тобой я сам становлюсь лучше… ты заставила мое сердце очнуться ото сна…

Ей хотелось рассказать о том, что и собственное сердце ожило, ведь Маргарита уж не чаяла, что найдется кто-то, кто сумеет затронуть его. Ей хотелось забыть обо всем, кроме их страсти, что расцветала день ото дня, и порой выплескивалась к зависти окружающих слишком уж явно.

Постылый муж злился.

И братья.

И конечно же, матушка… она вдруг вспомнила, что помимо сыновей, меж которыми того и гляди вспыхнет война за французскую корону, у нее имеется и дочь.

Призвав Маргариту к себе, Екатерина велела:

– Вы должны оставить этого недостойного человека. – Она не называла имени, полагая, что в том нет нужды. И Маргарита поняла.

– Нет, – ответила она матери, холодея от собственной смелости.

– Вы поступаете неразумно. – Матушка поджала пухлые свои губы. – Вы не думаете, что ваша связь…

– Позорит вас и моего супруга?

Екатерина кивнула.

– Оставьте, матушка… вы сами отказали мне в праве на счастье. Вы своей волей отдали меня мужчине… говорили о мире, о важности этого брака для всей Франции. И что взамен? День моей свадьбы останется в памяти, как день, когда Валуа нарушили свое слово, обратили оружие против своих же гостей… вам ли говорить о чести? О да, вы сохранили жизнь моему супругу, но в нем нет за то благодарности ни к вам, ни ко мне. Генрих меня презирает, а вы говорите, что я должна оставить единственного человека, которому действительно дорога?