Как закалялась жесть - Александр Щёголев

— В очередной раз я убедился (возражает мне Саврасов ), какая жуткая химера пожирает твой изгрызенный организм. Имя ей — страх. И опять я вынужден тебе помочь, хоть ты и принимаешь мою помощь за отчаяние. Увидеть невидимого врага — значит, сделать победу возможной. Если ненависть к дряни — это форма любви, то страх — это форма зависимости. Переломайся! Избавь себя хотя бы от страха перед людьми (в твоем случае — именно так), может быть, тогда перестанешь искать виноватых на небесах? И тебя больше не будет пугать то, каким ты вернешься. А ведь ты вернешься…

— Пойми, Саврасов. Новая жизнь изжевала тебя и выплюнула, но и в прежней тебе нет места. Тебя раскатали и вылепили заново — как пластилин, если использовать привычный тебе образ. Ты уже не человек. Ты — щука без зубов, волк без аппетита. Это крах. Зачем тебе большой мир, изменившийся за девять месяцев до неузнаваемости…

— Крах, говоришь?! Я напомню кое-что. Цены увеличились в два-три раза, причем, все разом, а зарплаты не увеличились ни на рубль. Очень холодная зима. Внезапная нищета, которая длится и длится, и нет надежд, что изменится хоть что-то… Это был — крах. Этот пресс выжал такое дерьмо, что гипотетические фашисты, пришедшие к власти, кажутся розовыми мечтами. Лучшего примера, чем забой человекоскота на «игрушки» для имперских пекинесов и колли, и не нужно. А у тебя, дружочек, никакая не катастрофа. Ты всего лишь калека, который помнит, как живут простые люди, и который боится, что прежний мир его выплюнет, как и нынешний.

— Но ведь ты тоже боишься.

— И я.

— Но мы выберемся?

— Не вопрос…

…Крамской воняет уже в полную мощь. Мертвое тело начало покрываться трупной зеленью. Невероятно! Насколько я помню, признаки гниения проявляются не раньше вторых-третьих суток… Неужели столько времени ахнуло в никуда? Не понимаю…

Что, блин, происходит?

Ничего не происходит. Дверь заперта; хозяева забыли, что у них в подвале кто-то живет. Я-то ладно, из меня давно должны были антрекот сделать, но мастер-истопник?.. Впрочем, насчет него хозяевам тоже нечего беспокоиться: с голоду не помрет, запасов у него тут — на осень и зиму.

А мне чем прикажете питаться?

Я все-таки пересиливаю себя и перетаскиваю падаль в холодильную камеру — иначе успею задохнуться раньше, чем проголодаться.

Несколько раз ползал в туалет. Воду пью из-под крана, забравшись на стул. Чередую воду с вином, коего здесь в переизбытке. Жрать хочется нестерпимо, и вино отнюдь не глушит это чувство, скорее наоборот. С тоской смотрю на стеллаж с домашней тушенкой и думаю о том, какая это ирония судьбы — поросенок помирает от истощения в мясной лавке, полной свинины.

Прикоснуться к подобной «еде» — немыслимо…

…Мое время окоченело вместе с трупом Крамского, но наверху, это очевидно, день проходит за днем. А может, неделя за неделей. Вино все выпито. ВСЕ ВЫПИТО! Вино закончилось, хотя, казалось, его хватит до скончания века… значит, веку пришел конец.

Всему приходит конец.

От голода путаются мысли. Ни хлеба, ни крупы, ни овощей здесь нет. Единственный помидор и пару огурцов сожрал Крамской. Вокруг — сплошное мясо, килограммы мяса, на полках, в холодильнике и морозильнике… ценный, богатый белком продукт… забыть бы про все это добро, не видеть бы! Так и представляю, как включаю плиту, как шкворчит на огне сковорода…

С другой стороны, меня-то самого они для чего готовили? Что сделали с моими ногами и с моей рукой? Этого — не забыть при всем желании.

Почему того, что можно одним, нельзя другим? Почему мир так несправедливо устроен? Что за перегородки выстроены в наших головах?

…Не осталось сил передвигаться. Гажу прямо в «сенях», возле выхода. Пью из чана с водой, который предусмотрительно притащил — когда? неделю назад, месяц, год?

Головокружение — как ямы на раздолбанном проселке; сознание проваливается, бьется о дно и выпрыгивает обратно.

Хочу жить. Просто — жить, пусть уродом, который сам себя презирает, пусть тварью без совести и души… Вдруг обнаруживаю, что ползу. Остатки воли толкают: вперед, вперед! Вот и стеллаж. Снимаю с нижней полки трехлитровую стеклянную банку, разбиваю ее об пол. Кусочки мяса плавают в луже растекшегося жира. Выбираю один, который поменьше, стараясь не порезаться об осколки, — и затем, затем…

Кладу пищу в рот.

Дальше организм все делает сам.

Узнать, каковы люди на вкус — что естественнее? Я жую и глотаю, давясь от нетерпения. Достаточно попробовать — и этот вкус всегда будет с тобой, уверял меня один опытный гурман… Эй, учитель, я сдал твой выпускной экзамен! Выпусти меня, открой запоры! Где ты, учитель, куда пропал, сволочь…

Мясо как мясо. Похоже на кролика.

Сегодня

Как закалялась Жесть…

Елена рыдала, как девчонка.

Формально, конечно, она и была девчонкой, но ведь это — лишь формально! Столько сил положено, чтобы повзрослеть, чтобы закалить характер, и вот — разнюнилась, рассопливилась… Что с ней?

Переоценила, переоценила Елена свою закалку. Броня была с трещиной.

И вроде бы навидалась она трупов. А также нанюхалась и нащупалась. Чем, скажите на милость, это тело отличается от всех прежних, побывавших на верстаке в соседней комнате или стащенных в подвал? Разве что половой принадлежностью, да еще тем, что женщина умерла от кровопотери…

Восковая кукла лежала на кровати. Желтая, безжизненного цвета кукла. Щеки ввалились, под глазами — здоровенные синяки. Черты лица хищно заострились. Классическая «маска Гиппократа»: как же часто Эвглена Теодоровна показывала это — НА ДРУГИХ… Резко выделялась косметика, которая раньше была едва заметна. Неестественно яркие губы, словно нанесенные на лист пергамента… омерзительное и жалкое зрелище.

Как оказалось, видеть в таком печальном состоянии родную мать — совсем не то же самое, что ее любовников и мужей. Впервые в жизни дочь узнала, что такое терять.

— Ну хватит, солнышко… — бормотал Балакирев, осторожно ее обнимая. — Ну, перестань…

Парень не знал, что делать, что говорить и как вообще себя вести.

Девушка высвободилась и прокричала, ожесточенно вытирая лицо краем халата:

— Это она мне назло, понимаешь! Мне! Назло! Потому что она ненавидела меня!

Жгучая обида распирала грудь. Да, Елена жаждала победы, но кто теперь оценит ее триумф? Для кого, вообще, Елена старалась? Не для этих же двух придурков, что жались рядом?

Вокруг кровати растеклась кровь; лужа еще не застыла. Подойти, не испачкав тапки, было трудно. Зрители и не спешили подходить — стояли, ждали неизвестно чего.

— За что она меня так ненавидела? Всю жизнь… всю жизнь… За что?

— Может, она не твоя настоящая мать? — предположил Балакирев. — Отец-то ведь твой — тоже неизвестно кто.

— Теперь известно.

— Упс… Кто?

— Проехали.

— Короче, если она тебя удочерила?

— Ну да. Еще скажи, я подкидыш или детдомовка… нет, не понимаю… зачем она так со мной?

— Делать-то что будем? — тихонько вклинился Стрептоцид.

Елена прерывисто вздохнула.

— Материал испорчен, — сказала она. — Отнесем вниз. На Нулевой этаж.

— Я могу один, — обрадовался Балакирев. Даже примерился, как бы взять тело поудобнее.

— Не трожь! — взвизгнула Елена. — Не притрагивайся!

Он растерялся.

— А чего такого?

— Чегочка с хвостиком. Только не ты.

— Почему это?

— Потому. Сам знаешь.

— Чего знаю?

— Как ты к ней относился.

— А сама-то? Как относилась?

Она поджала губы.

— Не твое дело. Пусть мне, вон, Стрептоцид поможет.

— Как хочешь. Нашла, бля, крайнего.

— Когда тащить? — уточнил студент.

— Не знаю… Не сейчас… Не могу сейчас.

Ночь закончилась. В окна вползало утро нового дня.

Разбудил меня резкий звук.

Это звонок, понял я, одним махом возвращаясь в реальность. Дождался…

И в тот же миг ужаснулся: не готов! Заспал-таки, заснул, потерял самоконтроль… Перекатился на живот, встал на четвереньки, лихорадочно озираясь в поисках оружия. Ампутационный нож — по-прежнему был в моей руке. Надо же, не выпустил. Не позволил кошмару ослабить мои рефлексы… Я пристроился возле «форточки», заранее просчитывая бросок, просматривая различные варианты действий.

Сколько их там, деток: двое, трое? Есть ли девчонка, прихватил ли кто-нибудь пистолет?

Прорвусь.

Нож я сунул за резинку штанов-бриджей: резинка тугая, удержит.

Готов.

С этого места был виден лежащий в зале Крамской, верхняя его часть. Борода больше похожа на сосульку, на бурый такой сталактит. С виду — нормальный свеженький мертвец: никакой вам трупной зелени, никакого запаха, да и кровь, похоже, еще не до конца затвердела. Так что спал я, видимо, совсем недолго… черт, ну и пакость привиделась! Подсознательные страхи, диагностировал бы какой-нибудь лысеющий мозговед. Не умею я спать без Фрейда. Хотя, кто умеет?