Май любви - Жанна Бурен

— Ну… да, вы рассуждаете здраво, — согласился сержант, смущенно потирая своими крупными пальцами плохо выбритую щетину бороды.

— Видите ли вы здесь хоть малейший след присутствия мужчины в этом доме? — с апломбом спросила в свою очередь Гертруда.

— Да нет…

— Вот и прекрасно. Ничто не подтверждает того, что здесь когда-либо был хоть один, если не считать утверждений какого-то студента, который вполне мог быть пьян, когда ему показалось, что он видел здесь то, что происходило где-то в другом месте.

— Арно вообще не пьет, — степенно заметила Матильда, до того не вступавшая в разговор.

— Вам не хуже чем мне известно, что нет в природе студента, который не позволил бы себе пропустить время от времени пару лишних кружек. И он был бы не первым, у кого вино вызывало бы видения.

— Довольно! — внезапно оборвал ее сержант, которому явно надоела эта перебранка. — Клянусь всеми святыми, ваши речи — чистое вранье! Я не понимаю ничего из того, о чем вы говорите. Для очистки совести я прикажу своим людям обыскать дом, но не строю никаких иллюзий в отношении результатов обыска! Бьюсь об заклад, что они не найдут никого и ничего!

Во время обыска никто в зале не нарушил молчания. Каждый ждал. Очень скоро жандармы вернулись ни с чем.

— Я так и думал, — проговорил сержант. — Мудрено будет докопаться до истины. Ясно одно: нет трупа, нет и преступника, и меня побеспокоили напрасно. Я подам рапорт господину бальи аббатства. Ему лучше знать, как поступить.

— Я должен идти с вами? — спросил Арно.

— Вовсе нет. Если вы понадобитесь, вас вызовут. Всем привет!

Собрав жандармов, он вышел. После их ухода воцарилось враждебное молчание. Этьен, размышлявший в тишине, внезапно расправил плечи. Это был обычный для него жест человека, поправляющего груз на своей спине.

— Прежде чем покинуть этот дом, — сказал он с суровым видом, — теперь, когда сержант ушел, поговорим начистоту. Я должен сказать вам, Гертруда, две вещи: прежде всего для меня ясно, что у моего сына не было никакого видения и что он рассказал то, что в действительности видел, а именно Артюса, вот здесь, в час обеда; и второе — я считаю, что вы явно замешаны в последствиях хулиганского нападения, жертвами которого оказались мои дочери. В сочетании эти два факта дают основание для тяжких обвинений против вас, и никто не взялся бы это отрицать. Если вы, а я в этом уверен, хладнокровно спрятали у себя в доме человека, повинного в нашем несчастье, если вы затем помогли ему, раненному, бежать от преследующего его правосудия, если вы, заметя его следы, вернулись сюда с намерением нас одурачить, посмеяться над нами, то знайте, что играете в опасную игру, в которой не долго будете занимать самую сильную позицию! Я разоблачу вас, это я вам говорю, и вам придется заплатить, и заплатить дорого, и за ваше соучастие, и за ваше вызывающее запирательство!

Несмотря на всю ее смелость и готовность к сопротивлению, поведение Гертруды говорило о том, что слова Этьена произвели на нее должное впечатление.

— Вы меня не запугаете! — тем не менее отрезала она, оставаясь верной своей системе обороны. — На чем основываете вы свои обвинения? Никто не видел меня в компании того, о ком вы говорите, по той простой причине, что он никогда ко мне не приходил. Что же касается утверждений Арно, то это просто чистая клевета! Не знаю, что является тому причиной — вино или же неприязнь, но знаю одно: в этом нет ни одного слова правды!

— Вы забываетесь, Гертруда, ибо всем известно, что я в рот не беру вина, и вы должны догадываться, что моя семья, наши друзья, знающие о моей ране и о повинной, с которой я пришел к отцу аббату, без колебаний встанут на мою сторону, а не на вашу.

Арно говорил словно объятый каким-то мрачным пламенем, от которого лицо его потемнело, а взгляд стал жестким.

— К чему вся эта ложь? — продолжал он. — Почему вы ведете себя по отношению к нам, своим родственникам, как враг? Почему?

— Мне нечего вам сказать, — проговорила побледневшая Гертруда, направляясь к двери, которую и открыла резким толчком, — и вообще нам больше не о чем разговаривать.

— Не совсем! Не забудьте передать Артюсу, когда его увидите, что я готов встретиться с ним там, где и когда он этого пожелает. Ничто не кончено между нами, пока он дышит тем же воздухом, что и я!

— Как вы можете требовать от меня, чтобы я передала что-то человеку, совершенно для меня незнакомому! — прошипела Гертруда; кожу на ее лице словно стянуло от злости. — Я не знаю, где он, говорю же я вам! О! Ну, с меня хватит. Уходите! Убирайтесь отсюда!

Дверь за Брюнелями закрылась. Оставшись одна, Гертруда вытерла рукой слезы, которые теперь, когда ее уже не могли видеть, хлынули по щекам. Но ее охватило смятение, рыданья усилились, она бросилась на постель, зарылась головой в подушки и дала волю нервному припадку, потрясавшему ее, как ветку дерева на сильном ветру.

X

— На дорогах и ярмарках Фландрии и Шампани я буквально погибал от жары, — говорил Гийом. — Уверяю тебя, кузен, это лето было одним из самых жарких, которые помнят люди!

В лавке меховщика стоял запах звериных шкур, усиливавшийся духотой последних летних дней. В предвидении предстоявшей зимы и несмотря на затянувшуюся летнюю жару, многие его клиенты уже в начале сентября хотели приобрести меха и шубы. Народ толпился и на улице, перед витриной, и в самой лавке, у прилавков.

— Я понимаю, Гийом, что выбрал неудачный день для визита к тебе, но мне так хотелось тебя увидеть! Мы не виделись так долго!

— Да, правда, Филипп, почти три месяца.

За это время черты лица меховщика обострились. Он похудел. Нижняя челюсть казалась более выступающей, глаза впалыми. Хотя поэту и не терпелось узнать, что вызвало такие быстрые перемены, он почувствовал, что вопросов лучше не задавать. Он давно понял, как трудно вызвать Гийома на разговор о самом себе, как он скрытен в своих чувствах — даже больше, чем в своих приключениях. Мало кому были известны подробности его личной жизни.

— Когда ты вернулся из Анжу, нас уже не было в Париже, так как мы уехали в Мелён, чтобы присоединиться к королеве. Оттуда, как ты знаешь, двор переехал в Вэнсен, затем в Дурдан, в Сен-Жермен-ан-Лэ, в Понтуаз и, наконец, в Пуасси, особенно дорогой для короля — ведь там он родился. Как и ты, мы только что вернулись в Париж.

— Да, я знаю. Прежде чем отправиться в Ипр и Камбрэ, я зашел на улицу Писцов к тетушке Берод, которая рассказала мне о вашей поездке.

— Она сказала тебе, что у нас будет прибавление семейства, что мы ждем ребенка?

— Да, сказала. Наверное, ты счастлив.