Осень сорок первого, или Возвращение осознанной необходимости (СИ) - Линник Сергей

Анастасия Ивановна Трухачева

(Н), родилась в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году. Полная тезка родной сестры Марины Ивановны Цветаевой, о чем, впрочем, до знакомства с А не знала, да и узнав, не придавала этому никакого значения. Отец Н погиб под Халхин-Голом в 1938 году. Воспитывалась мамой. Умна и хитра не по годам, по словам ее мамы, вертит окружающими как хочет. Любит читать, ее хобби привело к интересным последствиям. Рост 151 сантиметр, вес 36 килограммов. Волосы ровные, темно-русые.

Елена Сергеевна Трухачева

(Е), родилась в одна тысяча девятьсот восьмом году в Полтаве. Мама Н. Фармаколог. Вдова. Муж, Иван Андреевич Трухачев, 1906 года рождения, кадровый военный (звание неизвестно), погиб под Халхин-Голом. Работала в Институте экспериментальной медицины, откуда была эвакуирована в августе 1941 года, оставив дочь у золовки. Последнее место работы - Институт биохимии. Рост 167 сантиметров, вес 57 килограммов. Волосы тёмно-русые.

Дарья Андреевна Бугаева

(девичья фамилия Трухачева), родилась 15 апреля одна тысяча девятьсот третьего года. Вдова. Муж умер от туберкулеза в 1935 году. Последнее место работы - лаборант в Институте биохимии.Никита Борисикин, возраст - около 45 лет. Председатель жилтоварищества поселка художников. Женат. В молодости вдоволь повоевал в гражданскую, успел побывать соратником Никифора Александровича Григорьева и Климента Ефремовича Ворошилова. Трудоголик. Плохо переносит алкоголь из-за последствий ранения. Увлекается мотоциклами.Надежда Борискина, жена Никиты. С мужем познакомилась еще в Гражданскую. Любит собак. Других сведений о персонаже нет.

Тамара Михайловна

, домработница А и М. Возраст около шестидесяти. Обладает обширными кулинарными способностями. Всегда в курсе всего, хотя предпочитает сведениями не делиться.

Гляуберзонас Иохель Моисеевич

, врач, 1913 года рождения. Закончил медицинский институт в Каунасе в 1935 году. Эвакуирован из Каунаса с матерью и двумя сестрами в Арзамас, где работал хирургом и врачом скорой помощи. Впоследствии - военврач третьего ранга в медсанбате двести тридцать восьмой стрелковой дивизии.

Бублик

. Эрдельтерьер. Возраст неизвестен, но, судя по всему, находится в самом расцвете. Появился ниоткуда (гипотеза замаскированного инопланетного пришельца подтверждения не нашла). Умен. Хитер. Владеет особым стилем собачьей борьбы, позволяющего ему доминировать над всем псовым поголовьем в окрестностях. Сентиментален, хотя умело это скрывает.

Дополнение 2. Полный текст стихотворения из эпиграфов

Томас Стернз Элиот

Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока (перевод А. Сергеева)

S'io credesse che mia risposta fosse

A persona che mai tornasse al mondo,

Questa fiamma staria senza piu scosse.

Ma perciocche giammai di questo fondo

Non torno vivo alcun, s'i'odo il vero,

Senza tema d'infamia ti rispondo.

Ну что же, я пойду с тобой,

Когда под небом вечер стихнет, как больной

Под хлороформом на столе хирурга;

Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц -

Опилки на полу, скорлупки устриц

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,

В ночлежках для ночей бессонных:

Уводят улицы, как скучный спор,

И подведут в упор

К убийственному для тебя вопросу...

Не спрашивай о чем.

Ну что ж, давай туда пойдем.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело.

Туман своею желтой шерстью трется о стекло,

Дым своей желтой мордой тычется в стекло,

Вылизывает язычком все закоулки сумерек,

Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,

Вылавливает шерстью копоть из каминов,

Скользнул к террасе, прыгнул, успевает

Понять, что это все октябрьский тихий вечер,

И, дом обвив, мгновенно засыпает.

Надо думать, будет время

Дыму желтому по улице ползти

И тереться шерстью о стекло;

Будет время, будет время

Подготовиться к тому, чтобы без дрожи

Встретить тех, кого встречаешь по пути;

И время убивать и вдохновляться,

И время всем трудам и дням всерьез

Перед тобой поставить и, играя,

В твою тарелку уронить вопрос,

И время мнить, и время сомневаться,

И время боязливо примеряться

К бутерброду с чашкой чая.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело.

И, конечно, будет время

Подумать: "Я посмею? Разве я посмею?"

Время вниз по лестнице скорее

Зашагать и показать, как я лысею, -

(Люди скажут: "Посмотрите, он лысеет!")

Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,

Мой галстук с золотой булавкой прост и строг -

(Люди скажут: "Он стареет, он слабеет!")

Разве я посмею

Потревожить мирозданье?

Каждая минута - время

Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

Я знаю их уже давно, давно их знаю -

Все эти утренники, вечера и дни,

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,

Я слышу отголоски дальней болтовни -

Там под рояль в гостиной дамы спелись.

Так как же я осмелюсь?

И взгляды знаю я давно,

Давно их знаю,

Они всегда берут меня в кавычки,

Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,

И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.

Так что ж я начинаю

Окурками выплевывать свои привычки?

И как же я осмелюсь?

И руки знаю я давно, давно их знаю,

В браслетах руки, белые и голые впотьмах,

При свете лампы - в рыжеватых волосках!

Я, может быть,

Из-за духов теряю нить...

Да, руки, что играют, шаль перебирая,

И как же я осмелюсь?

И как же я начну?

. . . . . . . . . .

Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки

И видел, как дымят прокуренные трубки

Холостяков, склонившихся на подоконники?..

О быть бы мне корявыми клешнями,

Скребущими по дну немого моря!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,

Оглажен ласковой рукой,

Усталый... сонный... или весь его покой

У наших ног - лишь ловкое притворство...

Так, может, после чая и пирожного

Не нужно заходить на край возможного?

Хотя я плакал и постился, плакал и молился

И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,

Я не пророк и мало думаю о чуде;

Однажды образ славы предо мною вспыхнул,

И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто,

хихикнул.

Короче говоря, я не решился.

И так ли нужно мне, в конце концов,

В конце мороженого, в тишине,

Над чашками и фразами про нас с тобой,

Да так ли нужно мне

С улыбкой снять с запретного покров

Рукою в мячик втиснуть шар земной,

И покатить его к убийственному вопросу,

И заявить: "Я Лазарь и восстал из гроба,

Вернулся, чтоб открылось все, в конце концов", -

Уж так ли нужно, если некая особа,

Поправив шаль рассеянной рукой,

Вдруг скажет: "Это все не то, в конце концов,

Совсем не то".

И так ли нужно мне, в конце концов,

Да так ли нужно мне

В конце закатов, лестниц и политых улиц,

В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих

по паркету,

И этого, и большего, чем это...

Я, кажется, лишаюсь слов,

Такое чувство, словно нервы спроецированы