Смертельные друзья - Ник Коулридж

– Завтра утром я собираюсь в Германию, по работе. На один день.

Он с сомнением посмотрел на меня, и на секунду мне показалось, что он хочет забрать у меня паспорт. Но он сказал:

– Нет проблем. Только дайте нам знать, если задумаете покинуть страну на больший срок, ладно?

Потом он пожал мне руку и скрылся за дверью.

13

Новый мюнхенский аэропорт Франца Йозефа Штрауса находится в часе езды от города, зато для визита к баварскому королю моды Мюллеру его местоположение крайне удобно. За пятнадцать минут я добрался от европейского терминала до его штаб-квартиры в парке на берегу искусственного озера.

Мой визит был для него честью, но этой чести он несомненно заслуживал. Согласно табели о рангах в мире моды, Мюллер не входил в первый эшелон законодателей как Версаче или Ральф Лоран, но во втором дивизионе он занимал одно из первых мест. В прошлом году корпорация «Уайсс мэгэзинз» получила от него как от рекламодателя 473 тысячи 416 фунтов стерлингов, и получила бы больше, не прояви «Кутюр» в отношении его определенный снобизм.

Проблема Мюллера заключалась в том же, в чем и проблема всех немецких домов моды: они были немцами. Для редакторов отделов моды «немец» – что-то вроде каиновой печати. Туалеты должны рождаться в Париже, Милане, Токио, Нью-Йорке или даже в Бельгии – и тогда все будут ими восхищаться. Если одежда такого же класса происходит из Мюнхена или Дюссельдорфа, ее встречают с подозрением и недоверием. Надо было приложить неимоверные усилия, чтобы заставить наших редакторов серьезно отнестись к немецкой моде; склонить редактора к обзору дюссельдорфских коллекций было почти подвигом, не говоря уж о том, чтобы поместить фотографии костюма от Мюллера на страницах журнала. Много крови было пролито, чтобы пробудить хоть незначительный интерес Леоноры Лоуэлл и Тасмин Фили к тому, что делается на берегах Рейна.

Хайнер Штюбен, «обергруппенфюрер» компании «Мюллер Ферлаг», был высоким пятидесятилетним берлинцем, который большую часть жизни провел в Мюнхене. Как и другие знакомые мне немцы, внешне он казался аскетичным лютеранином, который надзирал за штатом с устрашающим педантизмом. Однако после работы миру являлась его вторая натура. Однажды вечером, после скрупулезного доклада о маркетинговой стратегии Мюллера, Хайнер повез меня в пивную неподалеку от ратуши, которая называется «Ратскеллер», где он очень быстро и весьма основательно набрался. В полночь мы еще сидели там. Через четыре часа, проведенных за пивом и красным вином под селедку с луком, Хайнер принялся рассказывать мне историю своей жизни.

Его отец в возрасте двадцати двух лет погиб в последние дни войны. Его мать – они поженились меньше года назад – была беременна. Вместе с теткой она переехала в Нюрнберг и через четыре месяца родила сына. Тетка жаловалась, что не может содержать всю ораву, и Хайнер с матерью отправились на юг – в Мюнхен, где она нашла работу горничной в новом фешенебельном отеле. Мать с сыном жили в тесной комнатке под самой крышей. «Мы жили как наемные рабочие, – с горечью вспоминал Хайнер. – Как турки». Вечер наш закончился уверениями во взаимной дружбе, тостами за Европейское сообщество, за миссис Тэтчер, за объединенную Германию, Мюллера и «Уайсс мэгэзинз», которые все вместе будут править миром. Когда мы уже шли к выходу, Хайнер неуверенно предложил мне женщину. «Хорошую немецкую фрейлейн, шлюшку из Мангейма». На мое счастье, в этот момент подошел его шофер и усадил его в черную «Ауди».

На следующее утро Хайнер Штюбен ни словом не обмолвился о том, что было накануне, и как ни в чем не бывало приступил к делам.

– Ну что, Кит, – сказал Хайнер, встретив меня сегодня, – как дела британской прессы?

Мы поговорили о том, как растет цена на бумагу, о том, что Англия оправляется после рецессии гораздо быстрее, чем Франция или Германия.

– Первые пострадали, первые пришли в себя, – заключил Хайнер. – В Германии тоже все наладится. Вместе с бывшей ГДР мы опять самая большая нация в Европе».

На его столе я заметил отчет о публикациях в наших журналах. Отчет начинался словами: «Шанель – 63, Армани – 61, Мюллер – 2, Донна Каран – 31».

Лучшее средство защиты – нападение.

– Я приехал к вам, – начал я, – потому что очень хочу пригласить вас на денек к нам в Лондон. Наши редакторы мечтают познакомиться с вами лично. Дело в том, что ваша компания слишком удалена от нас, и потому нам сложнее иметь с вами дело, поэтому такие слабые контакты. Надо срочно исправлять ситуацию.

Хайнер Штюбен встревожился. Я выбил у него почву из-под ног, лишил главного аргумента.

– Я хочу сказать, – не давал я ему опомниться, – что по сравнению с другими фирмами – такими, как «Келвин Кляйн» или «Кристиан Лакруа», ваши представители гораздо реже встречаются с нашими сотрудниками. А это работает не на пользу вашей компании.

– Да, вы правы, – кивнул Хайнер. – Эта ситуация должна быть исправлена. Кит, спасибо, что вы приехали и довели до нас эту информацию. Теперь визит в Лондон будет первым пунктом в моем деловом расписании.

Одному богу известно, что мне придется наплести на Парк-плейс; бизнес-ленч с Хайнером Штюбеном не вызовет у наших ни малейшего энтузиазма. Но об этом я буду думать завтра.

– Надолго в Мюнхен? – осведомился он. – Хочу пригласить вас пообедать в «Ратскеллер».

– Увы, всего на день. Причем прямо сейчас собираюсь отправиться в Штарнбергер посмотреть на замок Фулгерштайн.

– Обитель Бруно Фулгера? Зачем вам это? Ведь посторонних туда не пускают.

– Знаю. Но можно ведь посмотреть издалека, с озера. Говорят, очень впечатляющее зрелище.

– О да, впечатляющее. Фулгерштайн – жемчужина Баварии. И дом счастливого семейства.

– Но ведь Бруно недавно разошелся с женой, разве нет?

Хайнер пожал плечами.

– Я не в курсе. Бруно Фулгер мой ровесник, может, на год моложе. Но мы с ним в разных весовых категориях.

– А из какой он семьи?

– Его отец, Дитрих Фулгер, был большим патриотом, – бесцветным голосом начал Хайнер. – А дед был близок к кайзеру. Потом, после образования республики, Дитрих стал другом Конрада Аденауэра. Когда раздавали концессии для восстановления промышленности в Рурской области, Дитриху Фулгеру обломилось немало – в сталелитейной и угольной отраслях. Он вложил миллионы дойчмарок в модернизацию старых предприятий, которые быстро стали очень прибыльными. Когда он умер, где-то в шестидесятых, оставил сыну больше миллиарда марок.

– А как насчет самого Бруно? Он тоже крепко вовлечен в сталелитейную промышленность?

– Мне кажется, не особенно. Он контролирует другие отрасли в Мюнхене. Страхование, фармацевтика. И он обожает охоту.