Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях - Алина Сергеевна Ефремова

часть года, ёжась от мороза, снега, дождя и ветра, только и ждёшь, что лета, а дождавшись – сетуешь на убийственную жару. Она длится дай бог около месяца, но горожане изнывают, взывают к высшим силам и переговариваются, что лучше уж мороз, чем такая духота. Но то лето выдалось холодным. С майских стояла аномальная жара, в июне небо зарядило дождями, проливающимися на зелёный цветущий город с неустанным остервенением. Они прекращались на несколько дней, пасмурных и грустных, и вновь низвергались выплёскивались на почву, не имевшую уже сил их принять. Только лишь в начале второго летнего месяца солнце, наконец, взяло власть над небом, и пришло долгожданное лето.

Я уволился из Родиного магазина и наслаждался свободой под густой тенью лесных крон, скрывающей нас от зноя. Целый день мы, бездельники, покуривали плюшки и слонялись по знакомым лесным тропинкам, зависали у школ на турниках, в сквере перед универом, в любимой беседке – только бы в тени скоротать ожидание заката, после которого придёт живительная прохлада ночи. Ночью жара слегка отступала, районные стайки стекались обратно во дворы, рассаживались на излюбленных лавочках, как грачи на проводах. Густая зелень прятала молодых людей от тусклого света фонарей, скрывала от обзора снующих всю ночь ППС-ников и кружила голову, отдавая остывающему воздуху свой сладкий аромат нагретых на солнце цветочных бутонов и сочной листвы.

Как ни ждёшь лето, какие планы ни строишь, как ни обещаешь себе, что в этом году уж точно каждый погожий вечерок будет особенным, – ничего из этого не сбывается. Нападает такая леность, такая беспечность, что только и можешь, что прозябать где-то между вечером и утром в удовольствии бесцельного существования.

Редкое для нашего края метеорологическое обстоятельство: твоё тело не сковывает холод, а значит ты не выживаешь, а просто живёшь. Обстоятельство это как бы намекает, что можно и расслабиться, дескать, "будет у тебя ещё целый год для дел, а сейчас отдохни". Так и отдыхаешь преспокойненько, пока однажды, внезапно, приходит к тебе ужасная весть: послезавтра середина лета. И какое же горькое чувство упущенных возможностей настигает тогда! Сразу думаешь: «Эх, а вот мог бы… Нет, теперь уж точно надо каждый-каждый денёчек проживать совершенно особенно!». И проживал бы, если бы мог совладать с леностью, завладевшей умом и телом на все эти короткие три месяца. Да и человек существо такое, что охладевает даже к лету.

После майских Ася на дачу нас не звала, и единственным спасением в те незабвенные три недели зноя стали поездки за город на то самое водохранилище у Асиной дачи, только с противоположной его стороны, где огромное озеро узким краешком едва касалось внешнего московского кольца.

Мы долго собирались на районе в нашей любимой беседке, оплетённой диким виноградом. До ближайшей железнодорожной станции – четыре остановки на автобусе по шоссе и пять минут ходом по перпендикулярной дороже до железнодорожных касс и синих козырьков платформ. Мы же выходили остановкой раньше, шли до дыры, выломанной в сине-сером, рифлёном, алюминиевом заборе, отгораживающем пути. По путям до перрона, а там преграда – калитка для работников. Первое время на неё вешали большой висячий замок, который мы благополучно отдирали разводным ключом вместе с основанием (после раза пятого замок вешать перестали, всё равно, кроме нас и обслуживающего персонала, никто об этой калитке не знал).

Часть из нас «садилась на хвост собаке» (цеплялись за последний вагон электрички), другая часть заваливалась в последний вагон, покуривала в тамбурах сигареты, попивала пивасик и, высовываясь в узкую горизонтальную форточку под багажной полкой, подставляла загорелые лица солнцу и встречным потокам горячего воздуха. До нужной станции – полчаса езды (чтобы вода почище, да подальше от города); просёлочными дорогами–к ещё одному забору с ещё одной дыркой; лесными тропами – до водохранилища; затем вдоль него, мимо густых зарослей камыша, дикого берега с тиной и илистым дном. Кажется, что не будет уже ничего, кроме этого сырого комариного рая, пока не выйдешь вдруг к спрятанной за густыми ивами заводи.

Маленький секретный пляжик: полянка с невысокой травой, кромка песка, хороший заход в воду. Конечно, не мы его открыли. Тут были и брёвна, и вытоптанная серая, пыльная земля с костровищем, обложенным кирпичами по центру, в траве виднелся мусор, но мы ни разу никого здесь не встречали и считали это место, вдали от общественных пляжей, нашим (как считали нашими беседку, излюбленные подъезды, балкон Грача и прочие общественные места, на которых творилась наша история).

Самое кайфовое в этом местечке – ствол дерева, поваленный прямо в воду, но прикованный частью корня к земле, от того сохранивший ещё остаток жизни, зеленея ветвями над чёрной водой. Карабкаешься по утопающей махине несколько метров, пока ствол ещё достаточно толстый, чтобы уверенно стоять, и можно нырять в чистую душистую пресную воду. И чего мы только не вытворяли, прыгая с этого дерева!))

Нам так полюбилось это местечко, что мы ездили туда и с палатками на всю ночь, и с самого утра на весь день, и просто искупаться на закате. Каждый раз вставал вопрос, кто будет добираться до места на своих двоих, а кто поедет на машине или Рыжего, или Болоцкого, когда тот ездил с нами (а ездил он, когда не ездила Рита), или Грача, когда он мог выпросить машину у мамки.

Мы всё никак не могли выработать систему, действуя по которой не возникало бы споров. Пытались тянуть жребий, договаривались, что будем ездить по очереди, мол, один раз –одни на машине, в следующий раз – другие, но жребий постоянно оспаривался, а состав постоянно менялся, споров возникало ещё больше. Привилегиями обладали только девчонки, их подружки (если такие случались) и Захар. Если про девчонок всё было понятно, то положение, в которое Бездарь сам себя поставил, всех подбешивало, но все молчали, потому что у него было «говно». Видимо, он руководствовался личной выгодой от чистого сердца, совершенно не отдавая себе в этом отчёта, просто следуя природе своего характера.

Имели ли мы право его осуждать? Отношения между пацанами всегда балансировали на грани сердечных и рыночных. Если Заха звонил со словами «хочешь покурить?» (покурить у него имелось всегда, но с этим предложением звонил он редко) – это значило лишь то, что через какое-то время он обязательно крайне учтиво попросит тебя об одолжении, отказать в котором ты не сможешь, храня в памяти эпизод его «доброй воли». Иногда сразу при встрече, иногда спустя пару дней, но неизменно со словами «блин, брат, выручай», и ты, как брат, отказать не мог.

Сначала я принимал это за главный негласный закон