Генерал - Дмитрий Вересов

У-бан[145] и Эс-бан[146] были переполнены, и на вокзале Фридрихштрассе во всех направлениях лился такой громадный человеческий поток, которого Трухин никогда не видел даже в Москве на «Охотном Ряду». По многим линиям поддерживалось напряженное автобусное сообщение, и только автомобилей на улицах видно было очень мало; на многих некогда наиболее оживленных улицах Берлина можно было совершенно спокойно ходить посередине мостовой. Вероятно, именно в этом пока влияние войны сказывалось наиболее явственно. Рестораны и кафе во все часы дня были переполнены нарядной публикой, говорившей, главным образом, о том, как хорошо можно было поесть до войны. Трухин, получая теперь крошечное жалованье, еще и частью тратящееся им на помощь голодным и оборванным кандидатам в курсанты, иногда все же позволял себе зайти в скромный кабачок. Там упоенно говорили о былых пиршествах. А Штрикфельд, постоянно бывавший в разных ресторанах в обществе артистов, художников, музыкантов, журналистов, писателей и ученых, тоже, смеясь, говорил, что разговоры об искусстве сменились темой жареного гуся и отбивной котлеты. Это тоже было влияние войны. Почти каждый вечер радио передавало очередное чрезвычайное сообщение германского верховного командования о положениях на фронтах, но даже эти уже совсем не победные сообщения стали привычными и вызывали гораздо меньший интерес и оживление, чем известие о том, в каком ресторане дают сегодня к ужину вино.

Несмотря на войну и на затемнение, уличная жизнь Берлина продолжалась до глубокой ночи. Английские и американские самолеты еще залетали редко и небольшими группами, и немцы верили словам Геринга, что противнику никогда не удастся совершить крупный налет на Берлин. Рестораны официально работали до одиннадцати вечера, но еще долго после полуночи в них можно было встретить постоянных гостей, допивающих запретные для других вина всех стран Европы и шумно расходившихся затем по своим домам. Часто почти до рассвета можно было слышать песни запоздавших ночных гуляк и видеть в садах и скверах обнявшиеся любовные парочки. Отпускники с фронта не хотели терять времени даром. Трухин почти с завистью смотрел на упоенные собой пары и только силой воли подавлял в себе желание напиться и пойти «по дамам», как в юнкерские времена. Впрочем, ни на то, ни на другое элементарно не было денег, даже несмотря на то, что поездки в Берлин ему оплачивал лагерь, а останавливался он всегда у Байдалакова. Транспорт тоже не переставал удивлять его, словно несколько юношеских лет, прожитых в небольшевистской Москве, исчезли вместе с прежней Россией.

Было странно наблюдать спокойную посадку в трамваи и автобусы, без обычной на родине давки, толкотни и ругани, и казалось совершенно невероятным, когда кондуктор сходил на остановках и помогал женщинам вносить в вагоны коляски с маленькими детьми. Трухин хорошо помнил, что и в Союзе отводились какие-то специальные места для женщин с маленькими детьми, но сколько раз ему самому, несмотря на генеральский мундир, огромный рост и непререкаемый тон, приходилось просто поднимать за грудки какого-нибудь нахала, заставляя встать и освободить такое место. Здесь подобных особых мест не было, но женщинам и старикам не приходилось стоять, им уступали места без напоминания. Увы, начатки грубости и хамства стали потихоньку проявляться и здесь, но это было уже вызвано нечеловеческим напряжением и усталостью народа, ведущего войну пятый год. «А у нас, – горько думал Трухин каждый раз, легко вспрыгивая на подножку, – это напряжение и усталость дошли до своих крайних пределов еще задолго до начала войны… У нас? Или теперь уже – у них?..»

Не мог он никак привыкнуть и к тому, что, приходя в магазины, покупатели здоровались с продавцом, и тот благодарил их за покупку. Такая вежливость поначалу даже казалась ему совершенно излишней, если не сказать приторной и лакейской, и от одной мысли, что наш продавец мог поблагодарить за совершенную у него покупку, становилось смешно. Смешно и немного больно. Трухин невольно вспоминал лекции в Академии, где на все лады повторялось, что частная торговля основана будто бы только на взаимном обмане, что тресты и картели задушили во всех странах всю мелкую и крупную частную торговлю, а те мелкочастники, которые еще не задушены, стоят на грани полного разорения. А ведь было уже ясно, что только благодаря частной торговле немцам удается так идеально наладить свою карточную систему.

Еще больше удивляла чистота на улицах и хорошее состояние домов, исправные лифты, чистые ванные с горячей и холодной водой, образцово оборудованные кухни, предусмотрительная обдуманность всех хозяйственных мелочей и даже коврики и половики на лестницах. И, вытирая руки идеально наглаженным полотенцем в кафе или у кого-нибудь дома, Трухин порой задыхался от внезапно накатывающего оскорбленного чувства национальной гордости. Как-то он поделился этими ощущениями с Благовещенским, и тот, горько поджав бескровные губы, опустил глаза и пробормотал:

– А ведь куда беднее нас, сволочи…

Зажиточность германских крестьян казалась невероятной, и все они, по советским понятиям, должны были быть отнесены к категории кулаков, ибо даже одна корова и пара десятков птицы считались у большевиков громадным богатством. А тут у крестьян были двухэтажные дома с электричеством и водопроводом, радиоаппараты, хорошая мебель и всевозможная посуда, большое количество одежды и обуви, почти ничем не отличающейся от одежды и обуви горожан. Состояние коров, лошадей и прочего домашнего скота было превосходным, вызывающим зависть и восхищение. И Трухин опять-таки с горечью вынужден был признать, что даже бабинька, тратившая немалые средства на заграничные жнейки и бороны, не достигала таких высот. «Наших бы колхозничков сюда, – десятки раз думал он. – Волей-неволей каждый спросил бы себя: а какого черта было делать революцию, когда при частной собственности можно жить так хорошо?!»

Пролетариата, об ужасных условиях жизни и нищете которого так много писали большевистские книги и газеты, тоже не существовало. Во всяком случае, того пролетариата, который был создан трудами Карла Маркса и советской пропаганды. Все те, кто жил вокруг, скорее всего, подходили к марксистскому определению мелкой буржуазии, но, во всяком случае, уж никак не к угнетенным и эксплуатируемым.

Но более всего Трухина поражала полная свобода и беспрепятственность передвижения не только внутри городов, во всякое время дня и ночи, но также и по всей Германии. Те советские граждане, которым удалось избежать лагерных условий, совершенно свободно ездили по всей Германии, и никто никаких препятствий не ставил. Для этого требовалось только иметь документ об исключении из положения остарбайтера или пленного вермахта, а многие ездили вообще без всяких документов. Поезда были всегда забиты иностранцами всех национальностей, и контроля никто не опасался. А ведь в России, в «самой свободной в мире» стране, даже в мирное время никуда нельзя было поехать без специального командировочного предписания или какого-либо другого соответствующего документа. Ему невольно вспомнился случай, как в тридцать седьмом в Ленинграде оплошал Кока.

Как-то вечером он шел на именины или день рождения к одной своей старой приятельнице еще по Костроме и по ошибке зашел в подъезд соседнего дома, имевшего точно такой же фасад, как дом, в который он направлялся. В том доме, на его беду, помещалось немецкое консульство. На лестнице он заметил свою ошибку и повернул обратно, но было уже поздно. Как только он вышел на улицу, к нему подошел какой-то штатский и предложил следовать за ним. Коку, генерал-майора в форме и с документами, провели в подъезд соседнего дома, где, как выяснилось, помещался ночной пост НКВД, следивший за немецким консульством. Приведший его агент позвонил куда-то и с торжеством передал, что задержал шпиона, переодетого в форму командира Красной армии. Через несколько минут подъехал закрытый автомобиль, и Коку с тортом и букетом повезли в областное отделение НКВД, где и продержали до половины следующего дня. Выпустили его только после того, как навели подробные справки в Генеральном штабе и на военном заводе, который он тогда возглавлял. До этого ни документы о его высоком служебном положении, ни билет старого члена партии никакого впечатления не оказывали и его в глаза именовали не иначе как шпионом…

И вся эта лавина впечатлений немецких, обрушившаяся на Трухина, соседствовала с впечатлениями, так сказать, русскими, которые он выносил из общения со вновь поступающими курсантами. Это были уже не растерянные мальчишки и огорошенные, раздавленные командиры, готовые на все и мало что понимающие. Они со Штриком, Благовещенским и недавно вытащенным из лагеря в Вульдхайде бароном фон дер Роппом, немецко-балтийским антропологом, теперь часами беседовали с кандидатами, выслушивая их возмущенные речи и, что гораздо важнее, соображения. После разгрома под Сталинградом практически уже никто не верил в победу нацистов, но вера в распад сталинского режима по окончании войны только укрепилась.