Генерал - Дмитрий Вересов

– …А что касается нас, то я добился, что личный состав будет включать всего двадцать одну офицерскую должность, – продолжал Штрик. – Отбор наитщательнейший, не дай бог, проникнут противники нашего дела…

– А нам повезло, Вильфрид Карлович, – перебил его Трухин. – В Сталинграде ведь ой как плохо, можно смело сказать – хаос, а мы спокойно заняты себе собственными делишками.

– Верно. И скажу больше, если не побежите доносить – шучу, разумеется, как царский офицер с царским офицером, – разгром нам даже на руку. Они, наконец, возьмутся за ум.

– Только возьмутся ли?

– А куда деваться? И, кстати, Федор Иванович, можете вздохнуть с облегчением, теперь вы все на бюджете лагеря. Денег, конечно, немного, но одеться и на пропитанье вполне хватит.

– А на духовные запросы? – усмехнулся Трухин.

– В смысле на девочек? – вскинул длинные брови Штрик. – Помилуйте, Федор Иванович, вам-то зачем? Все и так с радостью. Вон одна наша Верена…

– Я не обсуждаю женщин, Вильфрид Карлович, и не слушаю мнения о них, как бы ни уважал говорящего. А имел в виду – театр и книги.

– Думаю, что такая возможность будет. Только вряд ли она нужна кому-то, кроме вас.

Пьеса Штрикфельда о русских с треском провалилась, и Трухин, зная, как болезненно восприятие творческого человека, поспешил добавить:

– Я не попал тогда на вашу постановку – не будете ли так любезны для начала удовлетворения моих духовных запросов дать мне прочесть рукопись?

Дабендорф пока существовал в виде маленького барачного городка на опушке леса, изрытого траншеями на случай бомбардировки. Бараки требовали ремонта, и вообще лагерь уж слишком напоминал концентрационный – начинать с такого большое дело было немыслимо. Разумеется, формальные задачи решались и в таком лагере. Набрать и обучить пропагандистов, или, как выражался Штрик, бетроеров[140] и хиви, можно было в любых условиях. Вторая задача заключалась в создании русской прессы и ее разъяснительной работе. Этим тоже можно было заниматься где угодно, например, как сейчас, в помещениях отдела пропаганды ОКВ, где царил неведомый пока никому генерал Власов. Но главная и пока подспудная идея Дабендорфа состояла в том, чтобы под его крылом могли разрабатываться собственно русские программы, чтобы могли собираться и обучаться русские кадры, завязываться нужные связи для решающего момента, когда наступит час действия. Все это должно было готовиться русскими в полной тайне – и для этого были нужны совсем иные условия.

Трухин сидел в одном из немногих только что отделанных бараков, где еще пахло смолой и от стен шло солнечное сияние, как всегда бывает в свежепостроенной избе. Очень хотелось курить, но он свои обеты не нарушал никогда. «Если не считать присяги государю императору…» – опустил он на грешную землю сам себя. Он сознательно вступил в нынешнюю игру, но позволительно ли втягивать в нее девочку? Война раньше или позже закончится, и работу на немцев под угрозой ей еще смогут простить, но участие в делах русских, ставших на сторону врага, – никогда. Ей ведь никак не больше двадцати, у него дочь могла быть старше, и, кто знает, не сгорают ли теперь по лагерям, колхозам и фронтам его возможные дети – последствия юношеских предреволюционных приключений с горничными и крестьянками… По мгновенной прихоти памяти он неожиданно вспомнил разговоры о том, что старшая дочь Коки, чернокосая Ирина, – не их общая дочь с Верочкой, а плод Кокиных революционных страстей восемнадцатого года. Ирина была не по-семейному замкнутой, смотрела на всех волчонком, и Трухин хорошо запомнил, как уже незадолго перед войной, за обедом, она фыркнула на лившиеся из радиоприемника восторги по поводу того, сколько молока, мяса и масла отправила страна дружественной Германии.

– Видно, не зря фюрера называют «лучшей дояркой Советского Союза»!

Верочка ахнула и вышла из-за стола, а Кока прикусил губы.

Где они теперь, как?

Во что он тащит своей любовью существо, которое смогло бы отсидеться, затаиться, переждать и выжить? Или она, по рождению принадлежавшая к ним, к той угасшей в муках России, подсознательно хочет гибели так же, как и он, и как сотни ему подобных? Разумеется, они попробуют, они делают и сделают все возможное, но на девяносто девять процентов проиграют. Так вправе ли он ради этого призрачного одного процента поставить крест на ее жизни? Причем поставить, может быть, гораздо раньше, чем победят Советы, – тот же Герсдорф, каким бы воспитанным и влюбленным он ни был, просто-напросто сдаст ее даже не гестапо, а просто в концлагерь – и никто его не осудит. Она и так уже изуродовала себя из-за него, а ведь ребенок в ее положении мог бы дать много шансов на натурализацию и спасение… Он на прощание велел ей скрывать свои чувства, но много ли в этом смысла? Роман этот раньше или позже все равно станет известен, как становится известно все в рейхе, кишащем соглядатаями и шпиками, – да и он сам вряд ли будет скрывать его. Трухин ненавидел ложь, адюльтер всегда претил ему, и было вдвойне унизительно как мужчине и офицеру скрывать это среди врагов. «А-а, все-таки „врагов“, – усмехнулся он сам себе. – Нет у нас друзей, нет, не было и не будет, прав был царь-миротворец, сто раз прав!»[141]

От запаха смолы сладко плыла голова, хотелось уснуть и очнуться в полуденном бору, вспыхивающем алыми ягодами брусники, так напоминающими капли крови на грудке подстреленного гаршнепа… умные глаза подающей собаки… веселое жжение крапивы, в которую заворачиваешь дичь… одобрительная улыбка отца… холодный молочный запах платья Маши на террасе…

– Да проснитесь же, Федор Иванович! Вот ведь где спрятались! – Перед ним стоял Штрик, всегда появляющийся как чертик из бутылки. – Я принес вам свою пьесу, а заодно и проект нашумевшего обращения.

– Уже нашумевшего?

– Уже-уже. Ни с каким документом на моей памяти не было столько возни! Тут вам и Гроте, и Розенберг, и даже, черт возьми, Гиммлер!

– Так вы получили разрешение?

– Почти. Некий военврач СС имеет доступ к Гиммлеру, будучи сам непримиримым критиком режима. Он обещал мне…

– И что, текст действительно писал сам Власов?

– О, конечно, нет! Это совместная работа. А вы, друг мой, я смотрю, как-то недоверчиво относитесь к Андрею Андреевичу?

– Пока никак не отношусь, если честно. Он ведь выскочка, коммунист… Впрочем, пока это все равно. Спасибо вам, Вильфрид Карлович – по крайней мере, будет чем скоротать вечер. Я ночую сегодня здесь, не возражаете? Дух уж больно сладок от дерева, именье напоминает.

И на морозном закате, растопив новую голландку, Трухин раскрыл папку с двумя листочками.

«Обращение Русского Комитета к бойцам и командирам Красной армии, ко всему Русскому народу и другим народам Советского Союза

Друзья и братья!

БОЛЬШЕВИЗМ – ВРАГ РУССКОГО НАРОДА. Неисчислимые бедствия принес он нашей Родине и, наконец, вовлек Русский народ в кровавую войну за чужие интересы. Эта война принесла нашему Отечеству невиданные страдания. Миллионы русских людей уже заплатили своей жизнью за преступное стремление Сталина к господству над миром, за сверхприбыли англо-американских капиталистов. Миллионы русских людей искалечены и навсегда потеряли трудоспособность. Женщины, старики и дети гибнут от холода, голода и непосильного труда. Сотни русских городов и тысячи сел разрушены, взорваны и сожжены по приказу Сталина.

История нашей Родины не знает таких поражений, какие были уделом Красной армии в этой войне. Несмотря на самоотверженность бойцов и командиров, несмотря на храбрость и жертвенность Русского народа, проигрывалось сражение за сражением. Виной этому – гнилость всей большевистской системы, бездарность Сталина и его главного штаба.

Сейчас, когда большевизм оказался неспособным организовать оборону страны, Сталин и его клика продолжают с помощью террора и лживой пропаганды гнать людей на гибель, желая ценою крови Русского народа удержаться у власти хотя бы некоторое время.

СОЮЗНИКИ СТАЛИНА – АНГЛИЙСКИЕ И АМЕРИКАНСКИЕ КАПИТАЛИСТЫ – ПРЕДАЛИ РУССКИЙ НАРОД. Стремясь использовать большевизм для овладения природными богатствами нашей Родины, эти плутократы не только спасают свою шкуру ценою жизни миллионов русских людей, но и заключили со Сталиным тайные кабальные договоры.

В то же время Германия ведет войну не против Русского народа и его Родины, а лишь против большевизма. Германия не посягает на жизненное пространство Русского народа и его национально-политическую свободу. Национал-социалистическая Германия Адольфа Гитлера ставит своей задачей организацию Новой Европы без большевиков и капиталистов, в которой каждому народу будет обеспечено почетное место.

Место Русского народа в семье европейских народов, его место в Новой Европе БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ ОТ СТЕПЕНИ ЕГО УЧАСТИЯ В БОРЬБЕ ПРОТИВ БОЛЬШЕВИЗМА, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его преступной клики – В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ДЕЛО САМОГО РУССКОГО НАРОДА.