Генерал - Дмитрий Вересов

Он с удивлением узнавал из рассказов Байдалакова и приходивших к нему, что культурная русская жизнь шла в Берлине своим чередом, хотя и не так бурно, как до войны с Союзом. Работали храмы, читались лекции, действовали кружки, ставились оперы и балеты, проходили встречи с видными эмигрантами. Да и в самом городе Трухин не заметил открытой ненависти к русским.

Берлин… Город, в который он мечтал войти победителем, будучи гимназистом и студентом, решившимся ради того променять аудиторные скамьи на серую шинель. Город, о котором говорилось в Союзе со страхом, подобострастием и ненавистью. Он поразил Трухина своей масштабностью, в нем не было игрушечности, прелести, вычищенности маленьких немецких городков, которые уже случалось ему видеть. Нет, здесь все говорило о том, что рейх – страна серьезная. Даже пригороды были большими, с каменными домами – огромные каменные коровники для больших стад. Все это создавало совершенно определенное впечатление – большого сильного государства. На пригородных станциях висели плакаты, утверждающие «Rader mussen rollen fur den Sieg!»[134]. Все ездило минута в минуту, люди на улицах одеты хорошо и добротно, в драповые пальто и отличную осеннюю обувь. Хотя как раз именно по обуви внимательному человеку можно было заметить, что стране все же приходится затягивать пояса: обувь была из искусственных материалов и даже порой на деревянной подошве. Берлинцы оказались любезными, с очень уютным юмором, никто не хитрил, не жульничал, не старался надуть – и не грубил. Трухин получал просто физическое удовольствие, гуляя по городу. На его высокую фигуру в длинном плаще обращали внимание. Да он и сам стеснялся гражданского костюма, отвыкнув от него за двадцать с лишним лет. Впрочем, Байдалаков успокаивал его, говоря, что Штрик бьется изо всех сил, создавая новый лагерь пропагандистов ОБФ, где обещана форма.

– Но русские офицеры не наденут немецкую форму, – твердо ответил Трухин.

– В том и закавыка, обе стороны упираются, как бараны… Ну да как-нибудь обойдется. Мне очень понравились ваши наброски, Федор, и я хочу, что бы вы полностью написали две главы: о внешней политике и об обороне страны.

– С удовольствием. Я тоже прочел предварительную программу…

– О! – Байдалаков вскинул смоляные казацкие брови. – И что скажете?

– На мой взгляд, слишком много эмигрантского романтизма. А так… что ж, консервативные ценности гражданской свободы, немного этатизма, немного корпоративности – вполне достаточно для начала… Это под Власова пишется?

– Да нет. Под него Штрик пробивает этот координационный центр, который станет изучать политические и психологические проблемы русского освободительного движения. А наше дело – устройство будущей России.

– Ох, боюсь, Виктор, как бы вся наша борьба не превратилась из борьбы против Сталина в борьбу против наци за право создания сначала армии, а потом государства. «Сейчас с этой бурной деятельностью они затребуют сюда всех, и, значит, Герсдорф тоже непременно будет. И она…» – При мысли о Станиславе, которые он позволял себе редко, теплая лапа стиснула его сердце, и снова явственно запахло жасмином.

– Я бы встретился теперь с Вильфридом Карловичем, – улыбнулся Трухин. – Давно не виделись, да и он был первым, так сказать, на моем новом пути.

– Вот телефон, – улыбнулся ему, как дикарю европеец, Байдалаков.

Они встретились в маленьком кафе со странным названием «Toten Hosen»[135] неподалеку от госпиталя Моабит. Трухин специально встал раньше и доставил себе удовольствие пройтись по пустым улицам и паркам, низко надвинув на глаза широкополую шляпу. Ранние проститутки восхищенно смотрели ему вслед, а самые бойкие брали за руку. Но он только смеялся в ответ: денег у него не было вовсе. Кафе оказалось классическим, с обшитыми темными панелями стенами, с высокой дубовой стойкой, за которой расположился хозяин, и маленькими столиками с чистейшими, колом стоявшими скатертями. За столиками восседали старички, все, как на подбор, сухонькие, белоголовые, с разнообразнейшими усами, в старомодных костюмах и галстуках с булавками. Все читали утренние газеты, и Трухину вдруг стало до слез жалко того, что на его родине нет и уже вряд ли когда-нибудь появятся такие незыблемые старички. Все они в безвестных могилах, и лишь малая толика сидит на парижских улицах. Разве они сами станут такими в будущей свободной России… Поверить в это было трудно.

Трухин положил шляпу на столик и заказал стакан воды. Штрикфельд появился, как из-под земли, как всегда оживленный, добродушный, восторженный. Они троекратно поцеловались по-русски.

– Это новое, совершенно новое дело, – с энтузиазмом начал Штрик, умудряясь одновременно пить кофе, есть булочку, курить и говорить. – Вы же знаете про этот лагерь в Вульхайде, где русских готовили для работы в прессе и на радио?

– Я всегда полагал это бессмыслицей: у них нет программы, сами они заключенные и бесправные. И такие люди должны обращаться к населению оккупированных областей? Что они могут им сказать – и, главное, что гарантировать? Смешно. Вернее, печально, Вильфрид Карлович.

– Вот именно! Больше того, этот придурок-комендант набирал в лагерную полицию всяких подонков…

– Знаю, сам сталкивался.

– …которых дружно ненавидят все. В Москве не могли бы желать себе лучших союзничков! Вот увидите, потом выяснится, что они и на НКВД работают! Впрочем, обучение там было неплохое, да, очень неплохое, – Штрик заказал еще пирожное, глазами давая понять Трухину, что платит сам. – Спасибо фон дер Роппу и Вайсбеку, но ведь там творится абсурд! Лагерь в ведении управления железными дорогами. И потому те, кто работают на путях, живут сносно, а интеллектуалы, ради которых все это и затеяно, голодают! Нет, надо все иначе делать, иначе!

И я отправился к командующему третьим берлинским округом, надел все награды, сделал ему целый доклад, и он просто растаял. Теперь лагерь у нас в кармане! – И Штрик похлопал себя по накладному карману мундира, будто там действительно находился барачный городок.

– И имя ему?.. – улыбнулся Трухин, не спеша попивая свою воду.

– Учебный лагерь Дабендорф под Берлином, можно просто Дабендорф! И пусть пока это лишь росточек освободительного движения, пусть почва дурна. Но мы сделаем все, чтобы вырастить это нежное политическое растение! Вы согласны со мной, Федор Иванович?

В ответ Трухин просто пожал ему руку.

И приободренный Штрик пустился в рассказы о том, как он выбивал штаты, как выбирал наиболее выгодные условия подчинения лагеря и добился парадоксального управления четырех мощнейших инстанций, что теперь позволит ему лавировать. Словом, он носился со своим лагерем, как с долгожданным младенцем, заручился обещанием Трухина на преподавательскую работу и отпустил его только тогда, когда солнце перевалило за полдень. Трухин вышел на ясную по-осеннему улицу. По крайней мере впереди было дело, рассчитанное на несколько лет. Складывающаяся на фронте обстановка вселяла робкую надежду на невозможность достижения военной победы, а потому и на изменение восточной политики. И теперь этот Дабендорф. Что ж, если не самому идти в бой, то обучать настоящих офицеров – это, пожалуй, единственное, что он умеет и хочет. «А интересно, Кока тоже кого-то учит? И бывает ли он на фронте? Хотя, скорее всего, вряд ли, сидит где-нибудь за Уралом. А испытания?..» Трухин вспомнил последний бал в Дворянском собрании, на котором они были вместе.

Здание на Еленинской сверкало окнами во все три этажа, у подъезда с шипением горели дуговые шары в оплетке, от чего снежинки разноцветно переливались, а сугробы на мостовой вспыхивали огнями. К подъезду с незабываемым и непередаваемым свистом подкатывали одни за другими сани, одиночки, парные, с медвежьими, бархатными, собачьими полостями, были и кареты, городовые суетились. Из саней выскакивали, смеясь, барышни и дамы с обнаженными, несмотря на мороз, плечами и южными цветами в волосах и будто по воздуху перелетали на крыльцо.

В вестибюле и в гардеробе стояла толкучка, студенты с белыми и голубыми розетками на груди порхали, проверяя билеты, и по двум маршам изысканной лестницы поднималась благоухающая улыбающаяся толпа. Аванзал с мраморными колоннами и золоченой мебелью был полон, слышался треск вееров, и публика, завиваясь водоворотами, тянулась вправо, где высокие розового дерева штучные двери вели в двухсветный зал, залитый мерцанием старинных люстр. Он стоял с Валей, тоненькой, в чем-то розовом, атласном, неземном. И тут в дверях он увидел Коку, демонстративно одетого едва ли не в косоворотку. «А, это они там в своем кружке так решили протестовать против бала при начавшейся войне! Конечно… но зачем же портить праздник людям, повинным лишь в том, что они не в действующей…» – дальше он не успел додумать, так как оркестр начал итальянское каприччио, и воздушная, улетающая, полная неги и страсти музыка понесла их в Валей… И балов больше не было, а те скромные танцевальные вечера, что случались, они уже не посещали из-за смерти Алеши…