Шарлотта Исабель Хансен - Туре Ренберг

Но человек может долго жить во тьме. Разве не так? Пока есть ребенок, который освещает эту тьму, как маленькие веселые лампочки?

В 1997 году ситуация усугубилась. Хотя Анетта и купила годовой абонемент на занятия фитнесом, остановив тем самым тенденцию, из-за которой ее талия, строго говоря, становилась шире, чем необходимо; хотя Анетта и начала подумывать о том, не поискать ли ей другую работу; хотя Анетта стала уже поговаривать о том, не попробовать ли ей восстановить навыки ухода за больными; и хотя Анетта уже не могла посмотреть эпизод сериала «Друзья» вечерком, не чувствуя, как жизнь утекает между пальцами, — Трунн больше не желал так жить. Все, хватит. Он просто в кактус какой-то превращается, говорил он, и если уж что было абсолютно не в его духе — не в духе общительного парня, который мог разговориться с кем угодно о чем угодно, который играет на гитаре и горазд на всякие выдумки, — так это стать кактусом. Он хотел радоваться жизни, говорил он, он хотел иметь свою собственную семью, говорил он, он хотел жить своей собственной жизнью, говорил он, он хотел завести своих собственных детей, говорил он. Собственных детей она и сама могла бы ему обеспечить, сказала Анетта ядовито, но он ведь, наверное, не совсем этого хотел, он ведь, наверное, думал о том месте, откуда дети появляются на свет, так ведь? Пусть только не думает, что она не понимает, что происходит, и пожалуйста, он может катиться, скатертью дорожка, и трахать эту шлюшку Лизу сколько хватит сил, и пусть тогда посмотрит, настолько ли это, к черту, лучше и не сбежит ли он через какие-нибудь полгодика и от этой девятнадцатилетней сучки. Трунн Ашим вскипел и сказал, что вот уж теперь, черт возьми, с него хватит; Анетта что, в самом деле не догадывается, какие ему приходится преодолевать душевные терзания? Да она, вообще-то, имеет ли хоть малейшее представление о том, что он собой, собственно говоря, представляет как человек и чего он, собственно говоря, хочет от жизни? И вообще, она разве при любом раскладе не использовала его годами, его, и привносимые им радости, и его деньги? И кто, собственно говоря, настоящий отец ее ребенка?

Шарлотты Исабель?

Да, Шарлотты Исабель. Это, блин, несправедливо, сказал Трунн, что ему приходится оплачивать все расходы на нее, и это, блин, несправедливо, как ни поверни, что девчонка не знает, кто ее отец, так что пора уже, Анетта, навести порядок в собственном доме.

«Ах так? — сказала Анетта и заплакала. — Ах так?

Ты меня к этому принуждаешь?» — «Да, принуждаю, к чертовой матери, — сказал Трунн Ашим и шваркнул тарелку о кухонный пол; тарелка разлетелась на мелкие осколки. — Да, принуждаю, к чертовой матери».

Кончилось тем, что Анетта решилась извлечь Ярле Клеппа из забвения. Она была не в состоянии вступать в какие бы то ни было конфронтации, не в состоянии вести какие бы то ни было разговоры по телефону, но раз уж Трунн оказался таким бездушным, то пусть будет так, как он хочет, и она дала ход недостойному процессу выяснения того, кто же является биологическим отцом Шарлотты Исабель, процессу, который завершился тем, что в августе 1997 года Ярле Клепп получил по почте письмо из полиции.

Но как же поступить с Шарлоттой Исабель?

Нет. Это они не вполне себе представляли.

Он же уже так привязался к малышке.

Дело-то, черт возьми, было не в ней.

Лето 1997 года приключилось гадким и одиноким. Они избегали друг друга, они спали в разных комнатах, они ни разу не разделили трапезы, они проходили один мимо другого так, будто другого не существовало. Трунн крепился и злился, Анетта же втихомолку плакала. Ей пришлось задуматься о том, что же она сама может предпринять. Конечно, на ней был ребенок, и вообще… но что-то ведь надо было, наверное, сделать? Уехать куда-нибудь? Так, может быть?

Ярле Клепп все чаще и чаще приходил ей на ум, когда она вот так сидела в комнате одна, а Трунн уходил куда-то или когда он уже ложился спать в своей мастерской в подвале.

Ярле Клепп все чаще и чаще приходил ей на ум, и она пыталась вспомнить, как же он тогда выглядел.

Вроде бы он учился в Бергене, вспоминалось ей.

К середине августа между Анеттой и Трунном разгорелась настоящая война. Они так и сыпали едкими замечаниями в адрес друг друга, все было замарано, все изгажено. Трунн начал выпивать, он не ночевал дома, он шлялся где-то, и Анетта не могла спать, теряла килограммы и не была способна ясно мыслить. Как-то утром он предстал перед ней — глаза красные — и помахал у нее перед носом двумя билетами. «Вот до чего дошло, сказал он, вот до чего дошло, вот смотри, что я наделал, сказал он, вот они, билеты, — сказал он, — я лечу на юг с Лизой. Ну, довольна ты теперь? А? Не могу я, к едрене фене, здесь находиться, понимаешь или нет?» Он уедет на недельку в сентябре, а в выходные перед отъездом он упакует все свои вещи, сказал он. «Когда я вернусь с югов, — сказал он, — то уж, к чертовой матери, ночевать буду не здесь, а в другом, к чертовой бабушке, доме. Заруби себе на носу эту дату, — сказал он, — шестое сентября, в этот день я отсюда все свои манатки заберу». Анетта спросила: он что, совсем, что ли, спятил? Да, может, и спятил, сказал он и резко развел руками, да, может, и спятил, ну и насрать, так что она может думать об этом все, что пожелает, но шестого сентября он отсюда все свои манатки заберет. А как же Лотта? Шарлотта Исабель? Ей что, стоять и смотреть, как он собирает свои шмотки? «Ты что думаешь, я позволю, — сказала Анетта, — чтобы она стояла и смотрела, как ты будешь тут колбаситься, как придурок, по всему дому и не знаю что и разорять дом?

Как ты, к чертовой матери, это себе представляешь, на что это будет похоже? Как, по-твоему, ребенок может отреагировать на такое? Хочешь, чтобы она в психушку загремела? Ты этого добиваешься?»

«А уж с этим ты сама разбирайся, — сказал Трунн, — это ведь ты напиваешься так, что лыка не вяжешь, и трахаешься с мужиками, которых ты, блин, до этого в глаза не видела, а потом плодишь детей».

Вот в такой обстановке Анетта и решила, что Шарлотте Исабель нужно уехать на неделю, пока Трунн будет собирать свои вещи. Нельзя ребенку находиться здесь, пока тут такое будет твориться.

Но куда же ее отправить? Своих родителей Анетте очень не хотелось посвящать в эти дела. А подруг, к которым она могла бы обратиться, у нее не было; у нее никогда не хватало времени на то, чтобы обзавестись хорошими подругами, ведь она так давно была в первую очередь матерью, что уж и не помнила, как бывает по-другому. Так что же ей было делать?

Ярле Клепп?

Могла она отправить ребенка к Ярле?

Может быть, и хорошо, думала она, пытаясь усмотреть во всем этом хоть что-нибудь позитивное: что у Лотты наладится контакт с родным отцом, несмотря на то что они со своей семьей давным-давно приняли решение, что эта история должна быть похоронена раз и навсегда?

Может быть, и хорошо? Все-таки?

Кроме того, понадобятся еще и деньги. Ей нужно будет, чтобы кто-нибудь помог с деньгами. А Ярле, если уж говорить начистоту, легко отделался, он уже сколько лет ничего не тратит на ребенка, думала Анетта, усталая, и измотанная, и нервная, и исхудавшая. и потерявшая сон, ведь он же отец, а она-то все-таки брать на себя всю ответственность все эти годы, так?

Так, думала она.

И так-то и получилось, что она одним прекрасным днем написала письмо, которое отправила в Берген, и в этом письме она рассказывала, что собирается на недельку уехать на юг и просила Ярле проявить свои лучшие качества и показать себя мужчиной.

Она слегка улыбалась, когда писала это, потому что ей казалось, что это звучит немножко прямолинейно и немножко по-дурацки, но вот чтобы это было неправдой, нет, так ей не казалось.

«PSSS, — добавила она в самом конце письма. — Нам ведь хорошо было тогда».

Потому что в общем-то этим исчерпывалось то, что у нее сохранилось в памяти о Ярле Клеппе. Его голодный взгляд, его глаза, шарившее по ее телу, вздохи и причмокивания парнишки той январской ночью 1990 года, выговорившего: «Черт, вот черт, щас кончу».

Разумеется, Анетта нервничала из-за того, что сделала. Сплавить ребенка в чужой город, к чужим людям и к отцу, который тоже во многих отношениях был чужим. «Но что же я могла поделать, — говорила она себе снова и снова, — что же я могла поделать?»

Телефонный разговор воскресным утром ее успокоил. Какой радостный был голос у Лотты, когда она рассказывала обо всем, что они успели сделать, и как рассудительно звучал голос Ярле, когда он сказал, что Анетта может расслабиться и ни о чем не беспокоиться. Голос звучал как у мужчины, который готов справиться со своими обязанностями. Он звучал как голос порядочного человека, думала она. Доброго и внимательного, приличного и надежного. Не как у какого-нибудь там импульсивного или несобранного студента. «Не беспокойся, — сказал он тогда. — Подумай и о себе», — сказал он тогда. И когда ей в последний раз такое говорили?