Звезда перед рассветом - Екатерина Мурашова

– Хотите начать все заново и отправиться в действующую армию? – быстро перегнувшись через стол, спросил Афиногенов.

Карие глаза жандарма острыми иголочками кололи лицо Арабажина. Заныли не до конца зажившие ожоги на лбу, скуле, подбородке.

– Как это возможно?

– Вы понимаете, что сейчас происходит? Мы отступаем. У нашей армии заканчиваются резервы и снаряды. Практически большая часть подготовленного до войны личного состава погибла или ранена. В бой идут новобранцы. Полки пополняются и переформировываются едва ли не еженедельно. Везде – разгром и ужасная неразбериха. Вы станете солдатом, вольноопределяющимся, возвращающимся в армию после ранения. Вашего прежнего подразделения больше не существует, оно погибло, допустим, в Августовских лесах. Чтобы не путаться, вас будут звать, как вы привыкли: Аркадий Январев. Годится?

– Но что вы будете с этого иметь? Не думаете ли вы, что, сделавшись солдатом, я стану доносить вам на моих новых товарищей?! – ноздри Аркадия раздулись от возмущения.

– Не думаю. И ничего не буду иметь. Вы мне просто нравитесь, Аркадий Андреевич. Нравились еще заочно, пока мы собирали сведения о вас. Вы врач, и совсем не похожи на хорошо известных мне «борцов за народное дело», которые увлечены абстрактными теориями и, как правило, не знают и в упор не видят обычных людей. То, что вы, сами будучи ранены, делали в развалинах костела, это – подвиг и заслуживает ордена, а вовсе не сибирской каторги. В армии вы будете все-таки относительно свободны и наверняка сможете принести еще немало пользы. Соглашайтесь, Январев. Арабажин все равно погиб, так пусть покоится с миром.

– Но если все это когда-нибудь всплывет… Как же вы…

– Аркадий Андреевич, вы читали когда-нибудь восточные притчи о мудреце Ходже Насреддине? О том, как он подрядился за двадцать лет обучить читать любимого ишака бухарского эмира? Ходжа, говорили ему друзья, но ведь ишака нельзя научить читать! Конечно, нельзя, отвечал мудрец. Но за двадцать лет практически наверняка случится хотя бы одно из трех событий: либо умру я, либо умрет эмир, либо сдохнет ишак. А деньги-то на обучение ишака уже получены…

– Понял вас, господин ротмистр. Одно из трех событий Ходжи Насреддина в нашем случае это – либо на войне погибну я, либо вы, либо…?

– Либо весь наш мир после войны изменится таким образом, что все нынешнее просто перестанет иметь значение.

– Замечательно. Благодарю вас. После выписки из госпиталя я иду служить в пехоту?

– Разумеется! А вы куда хотели? В кавалерию?

– Нет-нет, я исключительно плохой наездник и в общем-то с детства побаиваюсь лошадей… Скажите, Валерий Юльевич, а отпуск перед новым назначением мне положен?

– Да, – заметно поколебавшись, сказал Афиногенов. – Но будьте осторожны.

– Я буду осторожен предельно, – твердо пообещал Январев.

– А господа всей семьей к обедне поехали, – молодой конюх в разлапистой шапке осклабился, открывая недостачу переднего зуба. – Отец Флегонт завсегда по пятницам в Черемошне служит, а уж хозяйка непременно любит его послушать…

«Люба с охотой посещает проповедь деревенского священника? Это новость», – подумал Аркадий, кивнул парню и, не слушая дальше, зашагал вниз по дороге, легко, но заметно прихрамывая. Прежде он нарочно подошел к усадьбе со стороны поля и служб, и обратился со своим вопросом к человеку, лицо которого было ему решительно незнакомо.

– … Сказывала: голосит почище всяких театров, – в спину, обтянутую серой шинелью, договорил конюх и, в свою очередь, растеряно вопросил. – А вы, значить, кто же сами-то будете, служивый? И по каковскому до хозяйки делу?..

Часовня стояла на окраине деревни.

Голос отца Флегонта вылетал из открытых дверей, как звук иерихонской трубы и из-за своей неправдоподобной густоты почти переходил границу материальности.

Внутри часовни – запах ладана, перемешенный с запахом молодых берез, смазных сапог и мужицкого пота. Народу много. Сразу заметны глазу черные платки на бабах.

Первым он увидел Александра – в сером пальто, в мягкой шляпе светло-кофейного цвета, в таких же перчатках. Шея обмотана полосатым (серое и коричневое других тонов) кашне. Высокий, высоколобый и прямоносый, с темными, гладко зачесанными назад волосами. Люша стояла рядом с ним, но из-за маленького роста ее трудно было разглядеть среди людей. На руках она держала младенца. Капитолина шевелила губами в такт свершающейся службе и дотрагивалась ладошкой то до беличьего паланкина матери, то до кулька у нее на руках. Атя с некоторым страхом поглядывала на священника и приседала, когда он выдавал особенно грозную руладу. Ботя по обыкновению имел слегка сонный вид.

Вот Александр что-то сказал жене. Она улыбнулась, ответила, он не услышал, тогда она поднялась на цыпочки, он склонился к ней и она повторила ему в самое ухо. Тихо и согласно рассмеялись оба…

Аркадий повернулся и, раздвигая толпившихся у часовни людей, пошел прочь. Раз заглянув в лицо, ему тут же давали дорогу.

Дул ветер, рябили лужи. По небу к сырому горизонту неслись тучи, и скапливались, громоздились там серой горой. Потом пошел дождь. Аркадий стянул фуражку. Холодные тяжелые капли падали на лоб и стекали по скулам вниз. Он слизывал их языком и слабо удивлялся: вода, падающая с неба, отчего-то казалась теплой и соленой на вкус.

Глава 18,

В которой Груню зовут замуж, а она не идет – у нее и так дел много

– Люшк, а Люшк! А меня сватать приходили, – похвасталась Грунька, входя в бывший кабинет Николая Павловича и улыбаясь во весь рот.

Зубы у нее были белые и ровные, и улыбка очень красила лицо с грубыми, словно топором вытесанными чертами. Правда, улыбалась Агриппина не часто – все как-то ни к чему было.

Люша читала, свернувшись уютным клубком на большом диване. Груня плюхнулась рядом. Диван застонал под ее тяжелым задом, а легкая Люша подпрыгнула, как на качелях.

– Ну и ну! – сказала Люша, оторвав взгляд от книги. – А ты – что ж? Согласилась?

– Ты спроси: как все было? – велела Груня, вглядываясь в лицо подруги.

– Как все было? – послушно повторила Люша и добавила уже от себя. – А кто ж это решился-то?

– Значицца, так. Это был хромой Аверьян из Торбеевки. Ты его должна помнить. Когда мы малые были, он на покосе вечерами напяливал полушубок и танцующего медведя показывал. Девок пугал…

– Помню, помню, – закивала Люша. – Он ведь вдовец?

– Ага. Вдовый он, жена о прошлом лете от женской немочи померла. Две девчонки остались, большенькие уже – годков по десять-одиннадцать. Он сказал: я на тебе, Агриппина, женюсь, несмотря на твое несчастье и корявую рожу. И выблядка твоего приму и буду в своем дому кормить вместе с дочками, доколе он в возраст не войдет, а после ушлем его куда-нибудь делу учиться. Дочки замуж уйдут. А ты мне непременно еще детей родишь – настоящих. Вон какой у тебя круп знатный, лошадь позавидует… – Груня расхохоталась, широко разевая рот.