Княжич - Олег Гончаров

Притихли люди. Ярче вспыхнули костры. Громче запели ведуны.

Давно, очень давно Даждьбог человеческой жертвы не получал. Еще прадед Мала Древлянского запретил подобное. И ведуны тогда согласились. Лучше за пленника выкуп получить или холопом пусть отработает, чем зараз жизни лишать. И Даждьбог не обиделся. Видно, хватало ему вороньей крови да дыма от пиров жертвенных[145]. И вот теперь случай представился окропить алатырный камень кровью врага земли Древлянской. Как такое не попользовать?

Оттого ведуны и старались. Звали Даждьбога. Славили силу его. И справедливость его. Люди сначала притопывать начали. Под кощуны ноги сами топали. Потом ладонь об ладонь бить стали. Потом не выдержал кто-то, подпевать ведунам начал. И другие подхватили.

Я и не заметил, как приплясывать вместе с остальными стал. Руками хлопать. Ногами топать…

Даждь Боже долюшки,

Свет — Белосветушко!

Солнце — Даждьбожушко,

Мы — твои детушки!

Речь реку — луч плету,

Жгуч пламень, знамя — дым!

Сварга Триславная,

Солнце Трисветлое!

Ярь златовейная,

Сила рассветная!

Слава![146]

Первый луч нового дня прорвался сквозь предрассветные облака. По глазам ударил…

Застыли люди, пораженные красотой…

— К тебе иду, мама… — прошептал каган Киевский Игорь Рюрикович.

Ударил топором острым князь Древлянский, Мал Нискинич, по веревке, вокруг дуба обмотанной.

С шумом выпрямились березы. Первая желтая листва с них посыпалась.

Кровь человеческая брызнула навстречу восходящему солнцу.

— Слава Даждьбогу! — в один голос вскричали древляне.

— Да будет так… — сказал Гостомысл, простирая руки к лику Даждьбогову.

Не прав был отец. Не так все надо было делать. Не понимал он тогда, что, если бы жив остался Ингварь, земле Древлянской не хуже, а лучше бы было. Не понимал.

Да и я это много позже понял. А тогда я, как и все. Тогда я на стороне отца был.

Жажда ему глаза застила. Жажда мести за смерть любимой своей. Лишь смертью обидчика он насытиться мог. И насытился. И задержал время. Только не надолго…

Ведь время, что вода. Его в кулаке не удержишь…

А Ингварь…

Так он и умер…

Спокойно…

Достойно казнь принял.

Никогда больше в Древлянской земле Ингваря дурным словом не поминали. Смертью своей он вину перед внуками Даждьбога с себя снял.

Может, и вправду он сейчас в Светлом Ирии. Рядом с матушкой своей. Простил он ее за то, что на свет этот родила. За то, что нежданный он был, нежеланный. И за то, что она его не любила, тоже простил. Ведь сам он любил ее, даже не осознавая этого. А если любишь, то все простить можно…

Глава седьмая

НЕВЕСТЫ[147]

18 сентября 945 г.

На Киев наползал теплый осенний вечер.

Ольга сидела в горнице. Она примостилась на низком стульчике у окошка. Перед ней на невысоком столике лежало рукоделие.

В пяльцы был зажат ворот новой рубашки, и Ольга старательно вышивала на нем красными нитками маленькие обереги.

«Вернется Игорь, — думала она, — вот ему и обнова будет».

А за окном разоралось воронье. Молодые слетки встали на крыло, и стая кружила над Киевом.

— Эка черные раскаркались, — зевнув, сказала Дарена. — Грают, словно беду кличут…

Дарена была сенной девкой в тереме кагана Киевского. Она жила при Ольге уже пятый год. Ее взяли в услужение за долги отца, коваля[148] Любояра, когда у кагана родился сын.

Девушка была расторопной и сообразительной, за что Ольга любила ее и доверяла ей пригляд за Святославом. Вот и сейчас они с мальчиком были здесь.

Ольга оторвалась от рукоделия и выглянула в оконце.

Воронья стая, беспрерывно горлопаня, кружила над теремом.

— Эй, Тудор! — крикнула Ольга стражнику, который, оперевшись на копье, придремал у городских ворот.

— А? Что?! Кто там? — внезапно разбуженный, Тудор никак не мог сообразить, что его разбудило.

— Я это. Я, — улыбнулась Ольга.

— Да. — Стражник окончательно проснулся. — Что случилось, госпожа?

— Ничего не случилось, — сказала Ольга. — Видишь, воронья сколько? Ты бы их прогнал, Тудор. Как бы беду не накаркали. Пугани их, что ли…

— Не могу, госпожа, — ответил варяг, — нельзя мне от ворот отлучаться. Я лучше воеводе скажу, как увижу, пусть пошлет на крышу кого-нибудь.

«Ну вот, — подумала Ольга, — без Свенельда даже ворон пугнуть не могут», — а вслух сказала:

— Ладно уж, спи дальше.

Она собралась взяться за вышивание, но снова отвлеклась — пока разговаривала со стражником, Святослав расшалился.

Мальчишка стал бегать по горнице за котенком. Старался его поймать. Котенку это не нравилось. Он шипел и пытался улизнуть от мальчишки. Но тот проворно схватил его своими цепкими ручонками и начал засовывать ему в рот большущий кус хлеба. Котенку это совсем не понравилось. Он выпустил свои острые коготки, царапнул Святослава по руке и, оказавшись на свободе, опрометью кинулся вон.

Святослав заревел.

Ольга подхватила сына на руки. Укоризненно посмотрела на сенную девку: как же, мол, недоглядела — и принялась успокаивать мальчонку:

— Ну, чего ты?

— Я ему поесть… а он, — сквозь слезы жаловался малыш. — Вот смотли, мама… байт, — и он протянул Ольге оцарапанную ручонку.

Мать поцеловала ранку.

— Ну? — посмотрела она на сына. — Теперь не болит?

— Не байт, — сказал Святослав серьезно, а потом показал пальчиком на свою щечку и добавил: — Зесь байт.

Ольга улыбнулась, поцеловала сына в мокрую от слез щеку:

— А теперь?

— Тепей не байт.

— Ну и хорошо. — Ольга вытерла слезы мальчику и опустила его на пол. — Беги к себе да смотри не плачь. Нельзя будущему кагану плакать. Узнают про то враги и скажут, что на Руси каган плакса.

— Не скажут! Я их всех победю! — крикнул Святослав, выбегая из горницы.

Ольга улыбнулась вслед сыну.

— Иди присмотри за ним, — сказала она Дарене.

Когда та вышла, Ольга вновь принялась за оставленную на время работу. Она сменила красную нитку в игле на лазоревую. Собралась сделать стежок, как вдруг кончик иглы замер, так и не проткнув ткань ворота…

А за окном граяло воронье. И вспомнилось вдруг Ольге, как несмышленой девчонкой впервые она услышала этот вороний грай. Вспомнилось, как въехала в этот город, даже не подозревая, что теперь не Ладога, а Киев станет ее родным домом.

Ее привез Свенельд. Отцу, как всегда, было недосуг, и брат забрал ее из отчего дома, в котором отца видели всего несколько раз.

Мама, провожая ее в неизвестность, плакала и махала платочком вслед. А Хельге, ведь именно это имя дали ей при рождении, было интересно повидать новые земли, новых людей, новые города. Видно, не зря назвал ее Асмуд в честь своего друга и соратника Хельги Киевского. Назвал заранее, уверенный в том, что у него родится сын, но… человек предполагает, а боги располагают. Родилась дочь.

Погорился Асмуд, но слово данное сдержал.

А Хельга оказалась девчонкой смышленой и любознательной. Мать на нее ругается. Дескать, ей бы рукоделием заняться или в куклы играть, а она все больше с мальчишками. Все окрестности Ладоги облазила. А город Ладога странный. Шумный и многолюдный. Кого тут только не было! И словены, и варяги, и фрязи с латинами. Даже булгары с персами и хазарами здесь свои лабазы держали. Перевал главный на пути из варяг в греки. В Нова-городе главный торг, а в Ладоге главный склад.

И пускай была Хельга из варяжского рода, да в друзьях ее от всех народов чада водились. Оттого она, почитай, на всех языках Мира свободно говорила. А языки зная, и верховодить легко. Недаром же отец у нее был ярлом, а брат воеводой в Киеве. Вот и она под себя ватагу подобрала.

Да только недолго ее начальство длилось. Едва только из детства в отрочество она перешла, как приехал за ней брат.

По дороге на Киев увидела Хельга и Нова-город с его торжищем шумным да пестрым, и Старую Руссу, и Смоленск. И подивилась она — до чего же велика Гардерика. И до чего красива.

Все лето спускались они с братом по рекам и волокам с севера на юг и вот в такой же осенний день наконец-то добрались до киевских гор.

И здесь встретил Хельгу вороний грай.

Нигде, ни в одном месте Мира, у воронов не было таких противных голосов. В этом она не сомневалась. Они напугали девочку больше, чем все остальное. Странное и незнакомое.

А потом была свадьба. И маленькая Хельга сидела во главе огромного стола…

И рядом сидел незнакомый дядька. И было ей тринадцать лет. А дядьке сорок два…

А потом была ночь…

И страх…

И боль…

И еще стыд, когда на другой день по широкой горнице, где все еще продолжался свадебный пир, носили простыню с кровавым пятном с их ложа. А пьяные ратники отпускали сальные шутки. Ржали. Сыпали в нее золото и серебро…