Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня мы с ним очень разболтались, хотя вначале он был грустен. Я сказала, что, кажется, ш-те М[аркови]ч мною недовольна. Он поспешил меня разуверить. Я сказала, что m-me Якоби, кажется, фразерка. Он подтвердил. Я спросила: его знакомые, откуда они: из Америки или из Испании? Он отвечал, что все из Америки, рассказывал очень остроумно о их характере, говоря, что они нравятся дамам французским. Я спросила: чем? Он отвечал: наружностью – молоды и хорошо одеты, глаза вот по этакому стакану. Зубы такие белые, перчатки свежие – и ботинки хорошие.
– О, какой Вы злой, – сказала я.
Он сказал, что я еще не знаю его.
Он спросил, для чего мне, хочу ли я познакомиться? Я сказала: нет. – Не хочу ли я брать уроки? – Я сказала, что у меня есть американка. Чтоб сказать что-нибудь, я сказала, чтоб он спросил, какие там книги в Испании, романы, и прибавила, что они, верно, не знают. – Нет, это знают, – сказал он, – у них салонное образование есть. – Мы очень развеселились, я это заметила, он согласился, прибавив, что пришел очень расстроенный и злой. Я спросила причину. Он сказал – столкновение с долгом, говоря, что долг иногда исполняется из трусости, а иногда из того, что какое же право имеем мы возмущать чувства других. С Валахом мы говорили о Прудоне, Герцене, которого я читала.
Потом он мне рассказывал о Молдавии. У них так же, как и у нас, в обществе подражают французским модам и говорят по-французски. Он мне обещал принести Расина.
1 октября
Вчера была у меня т-lle Jullette. Она грустная почему-то, я это ей заметила. Она согласилась. При ней пришел Валах и посидел немного, простился холоднее обыкновенного, хотя я на прощанье была любезна, приглашала приходить. Мне почему-то показалось, что он причиной грусти Jullette. Он меня спрашивал о моем докторе. Рассказывая, я разговорилась о том, как этот молодой человек много знает. Валах сказал как-то серьезно, что ничего нет мудреного знать: когда читаешь, так и узнаешь что-нибудь.
Потом была англичанка, предложила мне чаю и прислала. Дрянь она и сплетница, в ней все худые (английские) качества, английские с прибавкой общечеловеческих, и нет при них английских качеств. Вчера я к чему-то сказала, что мне дадут диван, когда один из жильцов уедет. Она оживилась. «Кто уедет? Когда?» Я не могла удовлетворить ее любопытству. Потом вдруг с ужасом рассказывает мне, что у T-lle Stward любовник (это дело т-lle Stward, кажется, не наше). – Но она не ночует дома! – с ужасом продолжала англичанка. – Так что же, нам с ней не детей крестить. Если б т-lle S[tward] была сестра моя, с ней бы еще можно было мне поговорить об этом. T-lle же S[tward] не дитя, верно, знает, что делает, и нам дела нет до нее и даже знать-то не нужно и неприлично о ее поведении. Она хочет уйти в другой дом, где все старики и старухи, там уж должна преобладать нравственность. Любовниц и любовников быть не может, но чем же виновата бедная т-lle Stward? Я думаю, и она, так же, как и другие, не будет иметь любовника, когда состарится. Англичанка еще колеблется переходить, потому что в том доме грязь и теснота. Итак, она поставлена выбирать между нравственностью и удобствами. Потом она мне говорила о нрав[ственности] девочки, живущей в глубине сада, которой никто никогда не видит. – Да мало ли кто может жить в доме? – Но в Англии дома, где по одному семейству живут. Муж этой англичанки такой смешной, только и делает, что бегает по Парижу; раз пять в день бегает и возвращается с бутылкой или двумя под мышкой. Куда б я ни пошла, всегда почти его встречаю или догоняю, он бежит по средине улицы, съежившись и скорчившись так, как будто посторонняя сила его несет. По временам он бросается направо и налево, ткнется носом в какой-нибудь магазин, отскакивает и опять несется далее. Иногда он гуляет с женой, [на улице] я их не встречала вместе; но двором он идет без своего обычного полета, но как-то еще более съежившись, плетется за хвостом своей бретонки. Он, кажется, принимает немалое участие в бабьих сплетнях.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 89–95.
[Осень 1864][128]
Не знаю, что вам понравилось сочинение «В своем краю»[129], я только знаю то, что на деле творится в своем краю. Не угодно ли послушать. Недавно здесь со мною обедал сановник, приехавший из Петерб. Он рассказывал, что сам обедал с лицами начальствующими в цитаделях и крепостях. Они не скрывают, открыто говорят, что пытают и пыткой добиваются правды. «Молчит, каналья; ну его в розги! Молчит – ну а как я велел ему ногти повырвать, так признался». Другой говорит: «Я их не мало вешал, да что вешать, сперва надо до признания довести». Нравится, что в своем краю? А вот еще. Теперь обвиняют (в правительстве и обществе) русскую молодежь в поджогах Симбирска и других русских городов – будто русская молодежь с польской жжет Россию. В Симбирске народ (сей народ, у которого хотят, чтобы сапоги все лизали, – просто дикари, вот что теперь еще наш народ) растерзал двух. Вероятно, назначится комиссия открыть поджигателей, и откроют!!! С пыткой чего не откроешь! Все, что угодно!
Теперь еще, что в своем краю хорошенького. Не зная, как добыть назад [детей] за границу бежавших молодых людей, придумали отлично, по-азиатски (да и там, говорят, это вывелось), брать родителей, отцов, матерей, детей. Теперь Утина отца требуют в крепость
