Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодарю вас за книги. А где же Русс. Вест, и Магницкий[131], о котором я просила? То, что вы прислали, мне было не нужно. Мне именно надо было Магницкого. Благодарю и целую за хлопоты всякие. Я взяла Полиньку, именно потому, что жаль было расстаться. Я сама нездорова. Многое и это все меня расстроило. Получила известие о новых ссылках, где и наших не мало. Я не знаю, когда буду в Париже – как буду, забегу к вам. Целую вас очень крепко.
А propos. Я взглянула на подпись. Писал «В своем краю» Леонтьев. Я его знаю хорошо. Недоучившийся медик[132], с ума сходящий из самолюбия и тщеславия, невежества уничтожающего и как всегда при этом самонадеянности неизмеримой. Это настоящий [сам] потомок длинного ряда Черакезов и Татар[133]. Я прочту этот роман.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 271–272.
4 октября [1864]
Добрейшая Графиня!
Вы мне в последнем Вашем письме сообщаете вести, которые меня поражают, хотя бы, кажется, и можно было привыкнуть. Но подобные случаи убеждают меня, что нужно ехать по возможности скорее и что при ограниченных средствах все-таки можно быть полезной там. Впрочем, может быть, я ошибаюсь; это было бы очень грустно, потому что другого выхода мне нет. Не думайте, однако, чтоб я слишком заботилась о себе.
Роман «В своем краю» тем не менее хорош.
Не понимаю, как Вы не получили «Русского вестника», я в тот же день его послала, при Изабелле запечатывала у Вашей кузины и тотчас отнесла на почту. Сегодня буду справляться на почте об этих книгах. Я страшно недовольна, что так случилось; я думала, что книги давным-давно получены.
Ваша А. Суслова.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Петербург, 26 сентября (8 октября) 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
6 октября, пятница
Идя на урок, встретила поляка, который, Бог знает зачем, был у меня два раза. Первый раз он спрашивал какую-то даму, я ему отвечала из дверей очень сердито; в другой раз он пришел сказать, что получил распечатанное письмо, спрашивал, не я ли его распечатала. Я его пригласила в комнату, выслушала и, когда он кончил о письме, спросила, вставая, все ли, что он имеет сказать? Он смутился, встал и раскланялся. Сегодня, проходя мимо Ecole de Medecine[134], слышу за собой: «Мое почтение»; не оборачиваясь, иду далее. «Мое почтение» повторяется, и вслед за ним является поляк, говорит мне, что, проходя мимо него, я улыбалась, верно, смеялась над ним и смеюсь. Я отвечала, что его не заметила. – Ля вас заметил, – сказал он, – потому что имею интерес. – Я на эту пошлость не ответила. Потом спросил, не сержусь ли я на него за то, что он два раза приходил. Я ответила, нет, потому что думаю, что он пришел по серьезным причинам. Он начал мне говорить, с какой ловкостью я его выпроводила, так, что он не нашелся, что сказать, хотя имел желание поговорить. Он еще продолжал довольно пустой разговор, когда я поравнялась с домом, где живет m-me В. Я сказала: прощайте, и перешла на другую сторону. Он остался, но вскоре побежал ко мне и сказал: «Вы опять отделываетесь от меня с такой же ловкостью». Я ответила, что мне нужно идти в этот дом, в котором и скрылась вслед за этим.
Вчера перед обедом в нашем саду встретила Валаха и разговорилась с ним. Сказала, что покупала чай, что я пью чай от скуки, что он заменяет мне все: удовольствие, друзей. Он заметил, что, верно, не очень хорошо заменяет. Я согласилась. Потом он спрашивал, какую нацию я больше люблю, и сказал: «нужно любить соседов валахов». Я ответила, что их не знаю, что они ничем себя не показали, «“мы”, русские, хоть дурные, да показываем себя».
9 октября, вторник
Вчера, идя на урок (исп.), встретила на Rue Medecins Плантатора; он шел по другой стороне улицы с тем самым товарищем, с которым разговаривал подле госпиталя. Он шел, разговаривая и усмехаясь и так низко наклонившись, что я едва узнала его; вероятно, он заметил меня прежде, нежели я его увидела.
Несколько дней тому назад я написала очень интимное письмо лейб-медику, когда он меня не застал дома. Он отвечал на него письмом, холодным до грубости, где говорил, что у него нет довольно времени ходить ко мне (два раза не застал меня), предлагал приходить один раз для уроков и для консультаций, просил сам назначить дни и часы с условием только не вечером, потому что вечера он посвящает отдыху. С этим вместе назначил день прихода и цену уроков. В назначенный день он явился с видом [?] и стал спрашивать о здоровье. Я ответила и взяла было тетрадь, говоря, что вот занималась. Он вдруг сказал, что не может заниматься и пошел. Я все еще не хотела верить его фатовству и спросила, не сердится ли он на меня. Он сделал удивленные глаза и спросил, откуда у меня такая мысль. «Верно, борьба с долгом кончена и добродетель победила», – подумала я. Меня неприятно поразил этот тон; не в состоянии скрыть своей грусти, я отвечала, что, может быть, ошиблась, и потом прибавила, грустно улыбаясь: «Подите же, подите». После этого, придя в назначенный день, он тотчас начал с важным видом расспрашивать о здоровье, но вдруг небрежно прервал разговор и предложил заниматься. Садясь, он показал мне часы. Я смотрела на него с удивлением и любопытством, но вдруг какая-то грусть схватила мое сердце. Я почувствовала себя оскорбленной глупцом и едва могла удерживать негодование, некоторые идеи читаемой книги увеличили мое волнение. Так
