Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

11. Дань памяти и день забвения

Солнце на востоке еще только показалось над огромной облачной залежью, но день обещает быть ясным. С ночи Моисей сговорился с Сепфорой, что день этот будет принадлежать лишь им двоим, Элишева присмотрит за детьми, а Моисей поведет ее, насколько это возможно, по забытым следам юности, и вообще, для пастушеской жены день, проведенный с мужем в беззаботности, да еще с лицезрением чудес света, как пирамиды, к примеру, — воистину царский подарок. Выезжают они на двух осликах, и вот уже природная память Моисея, вышколенная долгим пребыванием в пустыне и необходимостью запоминать самые малые незаметные знаки, отмечает знакомый поворот дороги, очертание большого дома, где побывал с Мернептахом, откуда бежал, вот и дворец, так и оставшийся недостроенным, и, как толчок в сердце, пустырь, на котором убил египетского надсмотрщика. Где-то здесь по дороге должно быть дерево, один из ответвленных стволов которого отрублен. Так и есть, вот оно. И что ему какие-то сорок лет! Спешившись, Моисей и Сепфора с двух сторон ведут счет годовым кольцам тоньше нити: более четырехсот лет.

Поездка на осликах — не гонка на колеснице: только к полудню возникает и медленно приближается циклопический дворец с необъятной крышей, поддерживаемой двумя гигантскими сфинксами в тюрбанах. Бессчетное число вечеров провел Моисей на этой крыше, играя в шахматы, сколько шума, восклицаний, смеха неслось с нее в ночь поверх нильских вод, теперь же дворец все так же потрясает своей циклопичностью, но в нем ни души, лишь знакомые, как сохранившееся в душе пространство юности, очертания башен и стены, окольцовывающей дворец и храм, в котором учился Моисей, будоражат память силящимся ожить пепелищем, но вблизи видно, как обветшали стены и карнизы, потускнела бирюза, пообтерлось золото. Нынешнего властителя земли и неба, вероятно, выводит из себя сама мысль, что кто-то правил поднебесной до него и будет властвовать после. Заросли, окружающие зоопарк, наводивший страх на малыша Моисея, стали, кажется, еще гуще, сам зоопарк ныне место общественное, любой может лицезреть всяческих гадов, однако даже поражавшие когда-то своей силой и мерзостью свиноглазые крокодилы как-то обшелушились и словно бы покрылись пылью, попугаи явно охрипли, а яйцеголовая змея Гайя, символ Гора, бога силы и власти, свернулась кольцом, прикрыв круглые свои глаза, и словно окаменела, хотя потомки ее, гаденыши, продолжают шипеть и выбрасывать тонкие вибрирующие жала, но это никого не пугает, лишь вызывает чувство гадливости, и Сепфора спешит покинуть это невыносимо пахнущее животным пометом место.

Уже на выходе они замирают: красноглазый шакал, вытянувшись в струнку на каком-то возвышении, не мигая смотрит сквозь тростники на бескрайнюю ширь Нила, просто исходя воем, и такая в этом вое неизбывная тоска, что сердце замирает в груди и клубок боли подкатывает к горлу.

Ответвление Нила, входящее каналом во дворец, густо заросло высоким тростником. Волна медленно и вяло подкатывает сквозь стволы камышей к самой тропе, по которой они добираются почти до самого заглохшего, некогда полного полощущимися на солнце вымпелами и сверкающими бортами корабликов входа во дворец. Ныне здесь болото, горы мусора, мерзость запустения.

— На это место, где мы стоим, — говорит Моисей, — выходила купаться дочь наместника Амона-Ра на земле, ставшая моей истинной матерью, прекрасная женщина Бития. Где-то здесь, наверное, и поставили злополучную корзину.

— Но ведь у матери твоей не было иного выхода.

— Да, конечно.

— Почему бы тебе не прийти сюда с Мириам, она уж точно знает место…

— Столько лет прошло. У Мириам же слишком буйное воображе ние. Говорит, ребенок излучал сияние и все женщины вокруг охали и ахали. Все ведь гораздо проще: женщины видят корзину, да еще просмоленную, может, в ней драгоценности? Даже дочь повелителя мира страдает любопытством. Раскрыла — видит: ребенок. Женское сердце при виде такого тает, как воск, глаза наполняются слезами. Удивительное чудо — это изначальное женское милосердие: в нем спасение мира.

Сепфора слушает, присев на корточки, набирая в ладони воду из Нила, в которой плавают какие-то букашки и тонконогие паучки, спрашивает:

— Почему вода красновато-бурая, похожа на кровь?

— Далеко в горах, на юге, воды текут через краснозем, растворяют его и несут как взвесь.

Моисей присаживается рядом на корточки, вдыхает запах сырости, гниения лоз, цветения мха, возвращающий его к младенчеству: казалось бы, та же сырость и гниение, что и в пойме, но здесь еще и простор и свежесть, а там смердит скученностью и слизью.

— Ночью я просто задыхаюсь от запахов, которые, мне кажется, сочатся из стен: ведь они из этой же глины и гнили, вместе с затхлостью, пузырями земли, сгнившей травой и камышами, со всеми этими мелко копошащимися тварями, — говорит Сепфора. — Ты ведь знаешь, я всю жизнь провела в пустыне, там опасность подстерегает на каждом шагу, но никогда у меня не было такого страха, как здесь, среди массы людей, под защитой стен и крыши. Элишева говорит, что в последние месяцы особенно тревожно. Появились какие-то мошки, нанесли детские болезни, никогда еще не умирало столько младенцев. Замечена в небе звезда красного цвета с двумя хвостами, как вот эта водяная тварь, что сейчас промелькнула в волне. А рядом эти сверкающие дворцы, которые так и дышат роскошью и благополучием.

— Туда это не доходит. Там везде бальзам и амброзия.

— В общем-то я не из робкого десятка, но здесь по ночам иногда просто умираю от страха. Ходила я с Элишевой на рынок: там бабы только и толкуют о голоде, саранче, моровых язвах, чуме, которые могут разразиться в любой миг.

— Боюсь, что все это связано с моим появлением здесь.

— Что? Ты с ума сошел? — Сепфора вскакивает с корточек, быстро идет вверх по тропе, в сторону широкого проспекта, где, сверкая, ревут трубы, идут лучники, скачут колесницы — разворачивается военный парад в сторону сверкающего мрамором, золотом и лазуритом нового дворца властителя страны Кемет. Толпы народа бегут по сторонам проспекта, толпы нищих вынырнули из всех щелей. Еще более испугавшись всего этого грохота, боясь быть затертой в толпе, Сепфора сбегает к медленно поднимающемуся по тропе Моисею, они присаживаются на одну из множества разбросанных в зарослях мгновенно с появлением парада опустевших скамеек.

— Вот какая пыль в глаза, — говорит Моисей. — Надо переждать всю эту суматоху. И первым делом я хочу тебя вот о чем спросить: каким чутьем ты ощутила тогда, на заброшенном постоялом дворе, что спасти меня от смерти можно, лишь обрезав крайнюю плоть у сына? И сделала это, не задумываясь, не боясь крови, криков боли, быстро и ловко, как будто всегда этим занималась.

— Сама не знаю. Почудилось мне, как некий демон или ангел, более отчетливый, чем фантом в пустыне, и все же менее ощутимый, чем живое существо, проглотил тебя до места обрезания. От отца я знала, что у вашего племени это знак связи на жизнь и на смерть с вашим Богом. Честно говоря, это первый случай в моей жизни, когда я точно, не задумываясь знала, что мне делать, словно кто-то вел моей рукой.

— Кто?

— Ты пугаешь меня.

— Первым делом ты должна прямо посмотреть мне в глаза и убедиться в том, что я в своем уме. Неужели ты думаешь, что я так уж стремился увидеть своих родных? Слишком много времени, непонимания, взаимной неловкости накопилось между нами.

— По-моему, Мириам меня откровенно не переносит: я для нее слишком черна.

— Твой отец излечил меня когда-то от немоты. Спас мне жизнь. Ему я обязан главнейшим для меня знанием — языков. Но даже ему я не открылся. Так вот, я сейчас перед тобой как на исповеди. Ты можешь верить или не верить. В любом случае ты будешь права. По дороге сюда ты не раз меня спрашивала, почему я все время поглядываю на чернеющие на горизонте изломы гор, а я отвечал, что вот, отсюда кажутся они безжизненными, а ведь там самые сочные пастбища.

— Спрашивала, потому что за все эти годы, смею думать, достаточно тебя изучила. Взгляд твой был необычен: чего-то страшился, противился этому страху и притягивался им. Один лишь раз я видела у тебя такой взгляд: ты рассказывал мне о том, как водоворот затягивает и как одинокое течение подобно живому существу среди всей массы вод. И оно, это течение или существо, должно одновременно бороться за свою жизнь и не терять внутри себя равновесия, не изменить себе по собственной слабости. Все это было настолько необычно, что я запомнила каждое слово, я даже потом часто пыталась представить себя этим существом, но у меня ничего не выходило. Женщине, верно, это не дано.

— Ненавижу лесть, но у тебя потрясающая память. Именно так и было. Внезапно я ощутил, что борюсь за свою жизнь, хочу сбежать от самого себя и чувствую, что если это сделаю, то изменю себе по собственной слабости. Если ты еще и пыталась представить себя этим существом, тебе и вовсе не должно показаться безумным то, что я тебе сейчас скажу. Там, у подножья гор, со мной впрямую говорил сам Бог моих прапрадедов Авраама, Исаака, Иакова. Вот отец мой Амрам — чудный старик, который, кажется, всю свою долгую жизнь не может понять, куда я исчез и откуда вдруг явился снова. Так ведь он — сын Кеата, внук Леви, сына того самого легендарного Иакова. Понимаешь, насколько еще близка, жива, горяча эта связь?