Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Отчаяннее всего чувство потери внутреннего равновесия, лучших мгновений слияния с безмолвием пустыни и в то же время боли от собственной черствости: речь о спасении рода-племени твоего, погибающего в рабстве, а ты страдаешь от утраты равновесия, не замечаешь своих сыновей, которые и так растут без тебя, и нет у тебя с первенцем твоим Гершомом и близкого подобия отношений, какие были между Авраамом и Ицхаком или Иаковом и Иосифом.

Лежит Моисей в сумраке шатра, бездумно следя за усыпляющим колыханием полога, погружаясь в дремоту, просыпаясь от любого незнакомого шороха, видит служку, убирающего в шатре, этакую беззвучную тень, закутанную в хламиду, удивляется: обычно они не заходят в шатер, когда там находится да еще отдыхает хозяин. Пытается спросить, но не в силах раскрыть рта, словно бы все вершится в полусне-полуяви. Между тем служка, прибирая вещи, начинает едва слышно то ли напевать, то ли молиться, при этом удаляясь к выходу.

Внезапно, как это бывает ночью в пронзительной тишине, Моисей отчетливо слышит слова:

«…Вставай, возвращайся в Египет… Давно умерли все, искавшие погубить душу твою».

С бьющимся сердцем вскакивает Моисей, окончательно проснувшись: никого в шатре нет, лишь ветер едва посвистывает в какой-то щели между полотен.

Господи, неужели посланцы твои не менее, если не более хитроумны, всесильны и вездесущи, чем глава осведомителей, убиравший в комнатах распутства и пьянства наследных принцев страны Кемет, как жалкий служка?

Итро не удивляется внезапному приходу Моисея, словно бы сидел за пологом своего шатра и ждал его.

— Возвращаюсь я к братьям моим в Кемет, узнать хочу, живы ли они еще.

— Иди с миром, — говорит Итро, — иди той же дорогой от горы Сеир, которой бежал сюда. Ты ведь понимаешь, что отныне вселяешь надолго беспокойство в мою душу — увозишь дочь мою и внуков. Будь осторожен. Вероятнее всего, в Кемет умерли все, кто по твою душу, но не забывай, что там даже стены сотрудничают с осведомителями и, по слухам, новый фараон Раамсес — помнишь его в нашу бытность там — такой незаметный из принцев, рябенький и невысокий, кажется даже прихрамывал, как отец его Сети, ну, вспомни, длинное туловище, короткие ноги, — так вот, говорят, он весьма преуспел в деле превращения всего народа страны Кемет в свору доносчиков. Кстати, недавно он потерпел сильное поражение на севере от амуру, чуть сам не погиб, но никогда еще раньше Кемет не достигала такой мощи и богатства, такой роскоши и внешнего блеска.

— А куда делся Мернептах?

— Точно не знаю. То ли войсками командует. То ли погиб в той битве с амуру. Ну, он более всех выделялся как личность среди наследников. Такие престолом не овладевают. Для этого надо быть порядочным подлецом. Уметь хохотать до упаду, когда рядом, положим за стеной, убивают твоих родных и близких.

— Господи, как же это случилось, Итро? Ведь раньше, под угрозой гибели, мы с тобой обсуждали все тайны мира, а тут, на свободе, столько времени даже и словом не перекинулись!

— Всему свое время. Вот же, наступил час?!

— Что ты еще можешь мне посоветовать в дорогу?

— Ты достаточно тонок и умен, и все же ничему не удивляйся. Я это говорю, ибо ты часто скор на решения и чересчур легко впадаешь то в восторг, то в уныние. В твои годы пора обрести внутреннее равновесие, не зависящее от внешних потрясений. Кстати, дорога от Сеира сейчас намного легче: тот самый Раамсес настроил вдоль нее постоялые дворы, ибо очень заинтересован в торговле. Что ж, иди с миром, и да услышу я лишь великие вести о тебе.

«Он все знает», — думает Моисей, лихорадочно собираясь в дорогу, навьючивая тюки на ослов, советуясь с Сепфорой, как это сделать лучше. Удивительное существо эта Сепфора, любимая им жена: не спрашивая ни слова, подготовила детей в дорогу, а ведь речь о долгом, неведомом да и опасном пути.

И вот уже приближается первая ночь пути. Миновал сезон купеческих караванов, над пустым постоялым двором в полном безветрии замерла серебряная лодочка месяца, ослы жуют корм, тяжко вздыхая. После раннего ужина спят уставшие за день Сепфора и дети.

Лишь Моисей никак не может уснуть. Все пытается, осторожно, чтобы не ошибиться, познавать азы общения с Ним. Каждый шорох чудится ему шепотом, каждая тень — погонщиком, служкой, ангелом. Нелегкая эта наука, когда чаще всего предоставлен самому себе и неясно, какому повелению повиноваться — произнесенному служкой, принесенному ветром, прошумевшему с неба внезапным коротким дождем, подслушанному в разговоре звезд между собой.

Только в эти мгновения ночного безмолвия, когда рядом с Моисеем беззащитно спят самые близкие ему существа, ощущает он свою кровную родственность с этой бескрайней пустыней, которая так же, как и он, внемлет Богу: в нее предстоит вернуться и совершить Ему служение.

Погрузиться в короткий тревожный сон, как ныряют в глубь вод, успеть услышать гулкое, как подводный колокол: «И скажи фараону: так говорит Господь: Израиль есть сын Мой, первенец Мой…», вскочить со сна, выбежать в безлунную тьму поздней ночи, вслед смутной тени всадника и коня, вскачь уносившейся вдаль продолжением — «…отпусти сына Моего совершить Мне служение…».

Возвращается Моисей в комнату, где сыновья, всматривается в их безмятежно спящие лица, неслышно входит в соседнюю, прижимается к спящей Сепфоре, шепчет ей слова любви и признания: никогда раньше с такой силой не ощущал ее как якорь спасения от одиночества и безопорности. Только со спящей или даже притворяющейся спящей он может позволить себе быть сентиментальным и шепотом произносить такие непривычные для него слова. Не странно ли, именно в пути, со всеми его неудобствами и тревогами, он впервые ощущает всю прелесть семейной жизни с постоянной общей трапезой, сном, вставанием, когда неотступно — днем и ночью — рядом дорогие лица, их бескорыстная привязанность и душевная открытость.

Нечто вечно женственное в Сепфоре, ее подчас даже несколько хищная любовь к детям, горячность, упрямство и податливость в отношении к Моисею вселяют в него неведомую им раньше уверенность и в то же время необъяснимую печаль, которая облекает все миражи пустыни в некие женские облики, то ли сестры, то ли матери.

Неотступна и тяжка тревога, не отпускающая сердце, от слов, навеянных ненароком, но врезанных в память, как врезают иероглифы в камень, извне — жестко и угрожающе: «…А если не отпустишь его, то вот, Я убью сына твоего, первенца Твоего». В словах этих ощущается угроза и ему, Моисею, и детям его. Тщетно силится Моисей разгадать эту угрозу и потому несколько раз в ночь вскакивает и всматривается в спящие лица сыновей.

На очередном постоялом дворе распряжены ослы, съеден ужин. Сепфора взбивает подушки.

Внезапно — звон в ушах, темень в глазах, и в темени этой — огненно-ангельское, знакомая хламида давнего ночного спутника Гавриэля, в руках которого то ли стальной меч, то ли каменный нож.

Уже по ту сторону жизни слышит Моисей испуганные крики Сепфоры и детей.

Долго ли, коротко ли длится это полное исчезновение из жизни, но видит Моисей опять каменный нож, на этот раз в руках Сепфоры, кровь на полу, расширенные от боли глаза младшего сына, Элиэзера.

«Господи, — думает Моисей, все еще не зная, на том ли он, на этом ли свете, — непонятна мне такая жестокость с Твоей стороны, да и не страшна мне смерть, ведь не раз уже был я по ту сторону жизни. По лености, по напряжению последнего времени забыл я обрезать сына. Если бы не жена моя Сепфора, чутче, чем я, уловившая тайну корня жизни и смерти, не вывести Тебе народ Твой из Египта — ведь не случайно ты остановил свой выбор на мне. Прости мне, Предвечный, ход Твоих действий непонятен праху человеческому».

Сидит Сепфора у ложа Моисея, гладит его лицо, и только это горячее и беззаветное прикосновение ее рук, а не сотрясающие пространство и время слова Всевышнего, говорит о том, что он вернулся к жизни.

— Я бросила к ногам его крайнюю плоть сына нашего, — говорит Сепфора, — и, прости меня, сказала: ты жених крови у меня.

— К ногам кого? — спрашивает одними губами Моисей. — Ты видела кого-то?

И проваливается в глубокий сон.

7. Встреча

Медленно покидает тело невыносимая легкость перехода от жизни к смерти, неуловимый миг исчезновения и возникновения вновь, но стоит взять посох в руку, тот самый, превращенный Им в змея, как непривычно, но явственно в тебя вливается земная тяжесть существования.

Который день длится дорога, уже исчез торчащий в небе черный палец горы Сеир, а цепь гор слева, у подножья которых Моисей увидел неопалимый куст терновника, не то что удаляется, а, кажется, даже становится ближе, и значит, идти еще и идти.

Участились встречные караваны купцов с напряженными от богатства и страха лицами; группы паломников, движение которых полно достоинства, лица просветлены удовлетворением: много ли надо — причастились к чудесам пирамид и дворцов египетских, насытили духовный голод, остались живыми.