Твоя Антарктида - Анатолий Мошковский

Издалека донеслись гортанные крики: «Кланк, кланк!» В них явственно звенел металл. Они были так неожиданны и отчетливы, что я замер.

– Лебеди, – сказал Ардеев, не переставая грести.

Мы плыли в темноту, а лебединые крики тревожно и победно звенели над озером. Они не нарушали тишины и величия ночи, а дополняли ее, давали ей душу и значение.

Я очнулся от мягкого толчка – лодка ткнулась в берег. На остров вылез Талеев и придерживал лодку.

– Плохо ловить будет – темно, – сказал бригадир.

Пастухи захватили свернутые в кольца тынзей, и мы пошли по острову. Остров был совершенно гол: ни кустарника, ни привычных кочек, только один крупный ягель. Наверно, за три недели олени здорово отъелись на нем.

Скоро на фоне все еще не померкшего неба мы заметили четыре рогатые фигуры. Подняв кверху головы, олени чутко принюхивались.

Пастухи, держа наготове тынзей, пошли к ним вдоль берега, а мне велели загонять оленей с другой стороны, следить, чтобы они не проскочили мимо. Ардеев стряхнул с себя малицу – она мешает бросать тынзей – и крадущимся шагом пошел метрах в пятнадцати от Талеева. Я двинулся по другой стороне острова. Четыре оленя, прихрамывая, бросились в глубь не занятой нами земли, подбежали к самой воде, застыли, точно изваяния. Потом метнулись в противоположную сторону. Они все время держались вместе, рог в рог.

Наконец мы прижали их к самому носу острова. – Иди на них, – шепотом приказал мне Ардеев. – Только не торопись, не пугай их. Я пошел.

Олени еще больше насторожились. В каждой линии их тела чувствовалась едва сдерживаемая напряженность. Я приближался. Вдруг они все разом сорвались с места и бросились в узкий промежуток между мной и водой. Но я предупредил их и, раскинув руки, подошел к воде. Путь к бегству был отрезан: оставалось бежать туда, где их с тынзеями в руках поджидали пастухи.

Медленно и неслышно шел я к оленям. И вдруг они решились на отчаянный прорыв. Они ринулись вдоль берега к пастухам. Свистнули тынзей, раздался стук копыт, храп, и я услышал плеск воды и ругань пастухов.

Я подбежал к берегу. Все четыре оленя, сбитые в ряд, точно их по-прежнему связывала невидимая нить, стояли по колено в воде и озирались на пастухов. Рога двух оленей были захлестнуты тынзеями. Ремни туго натянулись, но олени и не думали выходить на берег.

Тогда Ардеев хрипло закричал на них и рывком дернул тынзей. Заарканенные, они замотали головой, но с места не тронулись. Зато два других, нарушив строй, зашли в воду по грудь и замерли поодаль. Не приняв еще решения, что делать дальше, Ардеев сердито выругался. Чуть успокоившись, сказал:

– Если б засветло приехали, не дичились бы так: видели б на том берегу упряжки с собратьями и вели себя спокойней… Ночь во всем виновата, будь она неладна!

Бригадир изо всех сил потянул за тынзей, но олень уперся ногами в дно и не подвинулся ни на вершок. Тогда бригадиру стал помогать Талеев. Оленья шея вытянулась, но не придвинулась – олень героически продолжал держаться в воде. «Видно, без меня не вытащить эту репку», – подумал я, намотал на руку конец тынзея, уперся сапогами в какую-то ямку и всей тяжестью тела повис на ремне.

– Легче, – подал голос Ардеев, – так мы вытащим одну голову.

Оставив меня с Талеевым держать тынзей, бригадир в нерпичьих тобоках зашел выше колена в воду, обвязал веревкой оленя за шею, и мы легонько вытащили упрямца на берег: стоит оленю перехватить горло, как он сразу сдается и смирнеет. Но зато два других еще не пойманных оленя вдруг захрапели и поплыли по воде в ночь, к материковой земле.

– Не хватало заботы! – выругался Ардеев. – Искать придется теперь…

Тем же способом» мы вытащили на берег второго оленя. Пастухи смотали тынзей, и мы пошли к лодке. Сопровождать оленей поручили мне, и я вел их за две веревки. Они охотно сошли в воду и поплыли вслед за лодкой. Греб Талеев, бригадир правил на корме, а я крепко держал веревки, к которым были привязаны оба оленя. Собаки едва поспевали за ними. Высокие ветвистые рога неслись над водой, вода кипела и заворачивалась в маленькие воронки вокруг крепких оленьих спин.

На берег олени вышли раньше нас, и я, держась за натянутую веревку, выбрался из шаткой лодчонки на топкий откос. Серый олень резко отряхнулся от воды, обдав меня холодными брызгами. Мне почему-то стало смешно, и я провел рукой по его сильной и теплой, совсем по-человечески теплой спине. Талеев понял мой жест по-своему.

– Ничего, – сказал он, – поднагуляли на острове мяса. Хватит зверям на несколько дней.

– Пожалуй, – отозвался бригадир. – Жаль, что те ушли!

– Значит, его убьют? – спросил я.

– Убьют…

– Пусть бы его оставили… Он такой рослый и здоровый.

– Верно, крупный. Да копытка одолела. Вишь, как хромает.

– А лечить-то пробовали?

– Как не пробовали! Толку нет. Одна морока с ними. Пригоним утром и забьем.

– Понятно, – сказал я.

Все было более чем понятно. Убивать оленей в тундре невыгодно: другим быкам придется везти их мясо. Гораздо проще и расчетливей, чтоб они сами, на собственных ногах, доставили свое мясо в поселок на звероферму.

Мы быстро вытащили на берег лодку, опрокинули, вылив набравшуюся воду, развязали упряжку и помчались по ночной тундре.

За моей спиной бежали на веревках два оленя. Только сейчас, после поездки на остров, я опять услышал далекие гортанные, с металлическим оттенком крики лебедей, крики прощания с тундрой. В горячке ловли оленей я не слышал, я забыл про них, а сейчас вот, когда нарты, переваливаясь с кочки на кочку, понеслись в ночь, я услышал их крики. Мы отъезжали от озера, и они становились все глуше и печальнее, словно звучало в них сожаление о том, что могло сбыться и не сбылось. Скоро их крики потерялись и умерли в скрежете полозьев, в стуке копыт.

Земля отвердела от заморозков, и копыта гулко, как о камень, гремели по ней. С левой стороны нарт сидел Ардеев, помахивал хореем и лениво покрикивал на ездовых быков. Я сидел справа, свесив набок ноги, и то и дело чувствовал, как пойманные олени осторожно трогают мою спину рогами.

Храпя и выбрасывая от натуги языки, ездовые тянули нарты на крутые склоны сопок, по брюхо вязли в болотцах, лезли сквозь жесткий кустарник, а эти два оленя, чуть прихрамывая, легко бежали сзади. Они и не знали, что эта холодная и тихая ночь была их последней ночью.

Я подобрал полу малицы, волочившуюся по земле, поднял вверх голову и замер. Все небо от горизонта до горизонта было забито крупными звездами. Млечный Путь широкой полосой опоясывал небо, и до него можно было достать хореем. Полярная звезда так низко нагнулась надо мной, что я боялся, как бы ездовые быки ненароком не сшибли ее своими рогами.

Вселенная, огромная и спокойная, во все глаза смотрела на нас – на две упряжки и трех человек. Я ехал и думал о том, как прост и прекрасен мир, в котором мы живем, как надо любить и ценить его и как ничтожен тот, кто не понимает этого.

Упряжки мчались по тундре, то исчезая в оврагах, то выскакивая на сопки. Гулко стучали копыта, разбивая лед на лужах. Синий огонь звезд охватил небо и колыхался огромным густым заревом, а внизу лежала бескрайняя тундра с замерзшими ручьями и речушками, откуда доносились гортанные крики лебедей.

Это было незабываемо. И хуже всего было то, что временами меня за спину осторожно трогали рогами бегущие сзади олени, как будто я мог что-то сделать и помочь им, и я всякий раз вздрагивал и отодвигался от них.

1959

Ученик пастуха

В стойбище, куда я приехал, было три чума. В каком из них меня поселят, я не знал. Пастух, доставивший меня сюда, в тот же день с семьей уехал в поселок базы оседлости, и старуха, единственная оставшаяся в его чуме, сказала мне под вечер:

– К бригадиру иди. У него чище.

Я поднял со шкур рюкзак и пошел в крайний чум.

Давно смерклось, и над темной тундрой зажглись первые звезды, и от этого почему-то еще пустынней и беспредельней показалась она. Я открыл наклонно лежащую на стенке чума легкую дюралевую дверь, сделанную, как я узнал позже, из крыла разбившегося самолета, и шагнул внутрь.

Да, этот чум мог показаться дворцом по сравнению с тем, в котором я недавно был: застекленное окно с белой занавеской, полированный радиоприемник «Родина» на специальном столике у окна, внизу, на шкурах, швейная машинка в желтом футляре. К шесту были подвешены две яркие почетные грамоты в рамках за участие в сельскохозяйственной выставке. Признаюсь, я не ожидал встретить их в глубине Малоземельной тундры.

Жена бригадира, небольшая широколицая женщина в оленьих пимах и старой панице, сказала, что муж весь день колесит по тундре – ищет девять пропавших ездовых быков – и скоро, должно быть, вернется.

Я присел на скамеечку. Хозяйка поставила на железную печку два чайника и принялась месить в кастрюле тесто. Малыш лет трех, в длинной малице, краснощекий и толстый, в упор рассматривал меня своими черными немигающими глазами и на каждую мою попытку подружиться с ним отвечал усиленным сопением, плаксиво кривил лицо и для большей безопасности отступал к матери.