Твоя Антарктида - Анатолий Мошковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А почему вы о третьем пелее ничего не сказали? – спросил я, кивая на черного, самого худого быка, который тащил нас, изо всех сил отталкиваясь ногами от топкой земли. Его розоватый язык торчал наружу, изо рта густо струился пар.
– А ты заметил, что я пропустил его? И правильно сделал. О третьем пелее нарочно не сказал ни слова. Особая речь о нем. Редкий это олень. Если б все такие были – как самолет, летели бы нарты по тундре.
– Почему? – удивился я. – Разве он такой сильный?
– Не сильный. Дурной он. Не жалеет он себя, этот олень. Не считается ни с чем. Ни со своими силами, ни с погодой, ни с местом, по которому его гонят. Тянет и тянет. Нет-нет, не подумай, что он глупый какой-нибудь или там верный служака… Нет. Он просто слишком доверчив и серьезен, чтоб обманывать. И слишком знает себе цену, чтоб дешевить. Ему кажется, что товарищам трудней, чем ему, что он тянет в треть силы. Вот и старается работать так, чтоб больше ему этого не казалось.
Он тянет за добрых троих своих товарищей, и те волей-неволей пользуются этим. Смотри, как он исхудал! Он тащит, пока есть силы, пока держится на ногах. Такие долго не живут.
– А случается, что олени погибают в упряжке?
– Бывает… Этот не первый у меня. Ехал, помню, лет пять назад. Был в упряжке такой же. Часов семь нес без передышки. Потом гляжу – упал. Думаю, запутался в упряжке; кричу – ни с места. Трогаю хореем – лежит. Тогда я подошел к нему, схватил за уздечку, а он мертв. Сердце, поди, разорвалось, не выдержало. Р-раз – и готово! Пропал.
Ардеев замолк. Не было желания говорить и у меня.
Вокруг без начала и конца простиралась тундра. Было очень тихо, и в этой тишине особенно отчетливо раздавался стук оленьих копыт: мягкий – о зыбкую, болотистую землю, тупой – о твердую почву сопок и едва слышный – о прибрежные пески речушек и ручьев. Разные мысли приходили в голову. Их было много, и они не походили одна на другую. Потом мы сделали остановку. Ардеев отошел в сторонку за кустики, а я слез с нарт и, неуверенно ступая замлевшими от долгого сидения ногами, медленно подошел к оленям. Они с жадностью хватали кустики яры, низкую травку, сухой сизоватый ягель и стаскивали нарты с места. Менее охотно, как мне показалось, ел третий пелей – тот самый, о котором только что рассказывал бригадир. Он был горяч и худ. Я тронул его за теплую холку, и он посмотрел на меня огромными измученными глазами с белой каемкой белка. Глаза у него были темно-карие и странно, не по-звериному глубокие, преданно-печальные. Иногда их закрывали веки, и тогда мне казалось, что олень хочет чем-то поделиться со мной. В его глазах, выпуклых и блестящих, отражалось неяркое солнце, жидкая белизна первого снежка. В них я видел самого себя в длинной ненецкой малице, смешного и уменьшенного в десятки раз.
Я провел рукой по его теплой, в слипшихся волосках морде, и он не шарахнулся в сторону, не отвел морду.
– Эх ты, дурной! Дуралей… Не думай слишком плохо о всех нас, о тех, кого ты возишь. Ведь и мы, люди, если говорить честно, тоже немножко олени и такие же непохожие друг на друга, такие же разные…
1959
Работа
Укладываясь спать, Ардеев сказал мне: – Работы завтра много. – Потом помолчал и добавил: – Малицы новые к зиме нужны, пимы и совики…
Какая завтра предстоит работа, бригадир не сказал. Я давно привык к тому, что пастухи все свободное время работают, и потому не спросил, что он собирается завтра делать. За День я сильно устал: мы сломали и погрузили на нарты чумы, перекочевали на новое место и поставили чумы у другого озера. Все это дело нелегкое, руки и спина ныли, веки отяжелели, и я почти сразу уснул.
Только утром понял я, что за работа предстоит сегодня. Пастухи подогнали стадо к стойбищу и принялись ловить телят. Громко стуча копытами, тревожно хоркая и сталкиваясь рогами, полторы тысячи оленей проносились мимо, обтекали нас, разбивались на группы, и всякий раз метко брошенный тынзей вырывал из стада теленка.
На всем скаку схваченный тугой петлей, он кубарем катился по земле, брыкался, упирался, испуганно тараща выпуклые глаза и пытаясь освободиться от тынзея. Но это ему почти никогда не удавалось. Пастушеская рука легко валила его за рог на землю, связывала веревкой две передние и одну заднюю ногу. И ненец уходил ловить новых телят, а этот, связанный, перекатывался с боку на бок, пытался встать и подчас на какое-то мгновение отрывался от земли, но тут же тяжело грохался на траву и кочки.
Я видел, как Ардеев провел по спинке одного такого связанного теленка и посмотрел на ладонь.
– Эх, хорош пелей был бы! – вздохнул он.
– Почему? – спросил я.
– Шерстка не лезет, здоровый… Тянул бы нарты так – не усидишь…
– Так оставьте его! Другого поймайте…
– Малица новая к зиме нужна, пимы нужны…
Он махнул рукой и, на ходу сматывая тынзей, пошел к стаду, где с криками и смехом бегали его товарищи, охотясь на телят. Ловили только своих, личных, пасущихся в общем колхозном стаде. Случалось, уходил целый час на то, чтоб заарканить какого-нибудь хитрого быстроногого теленка.
– Тоже жаль: звездочка на лбу – приметный был бы, – с сожалением сказал Ардеев, связывая нового олененка.
Все больше и больше белых, серых и черных кочек – связанных телят – пестрело в тундре. Они дергались, беспомощно крутили головами, но ничего не могли поделать. Ловля продолжалась. Собаки возвращали к стаду отдельных отколовшихся телят. Тупой топот копыт и учащенное дыхание бегущего стада окружали и захлестывали нас. Я по приказу пастухов отгонял стадо в нужную сторону, криком останавливал бегущую на меня кучку, придерживал непослушных телят, когда их связывали.
Охотничий азарт легко передался мне, и я глубоко сожалел, что не мог метать тынзей – этому сразу не научишься. Но, признаюсь, облаченный в длинную оленью малицу, я немножко чувствовал себя ненцем и очень гордился этим.
Ардеев на упряжке подлетел ко мне и тронул за локоть:
– Помоги-ка!
Я сел на нарты, и мы поехали за километр от стойбища, где лежал самый дальний олененок. Когда мы приблизились к нему, он поднял голову с маленькими рожками и неловко завозился на кочках, куда свалила его сильная рука пастуха. В его больших круглых глазах светились удивление и надежда, что сейчас его распутают и можно будет со всех своих тонких и легких ног броситься к стаду.
Ардеев слез с нарт, достал узкий нож, коснулся острием затылка и погрузил нож до черенка. Олененок дернулся. Потом пастух деловито и аккуратно, чтоб не попортить шкуру, погрузил нож в грудь у левой ноги – должно быть, в сердце. Затем сделал продольный разрез на горле и перевязал пищевод. Неудобно задранная вверх голова теленка с огромными стекленеющими глазами смотрела на серое осеннее небо.
– А ну-ка!
Ардеев взял олененка за передние ноги, я ухватился за теплые задние, и мы с трудом взвалили теленка на нарты и поехали к другому, черному, который, беспокойно вертя головой, ожидал нас у кустиков ивы. Ардеев работал четко, безошибочно и деловито, не делал лишних движений – так он ножом колол в чуме сахар, так ловил тынзеем оленей, так делал все.
Через полчаса со всеми телятами было покончено, и бригадир вытер мокрый нож о полу малицы. Мы погрузили всех оленей на нарты и свезли к нашему чуму. То же делали и другие пастухи. У чумов вовсю кипела работа. Старухи, девушки, мужчины – все разделывалк телят: делали длинный разрез на шее, груди и брюхе, причем нож шел лезвием вверх, и, помогая второй рукой, легко и быстро, как чулок, снимали шкуру. Затем делали разрез над коленом, с хрустом отламывали по синему хрящу ногу и откладывали в сторону. Шкура, снятая с ноги, пойдет на обувь, со лба – на подошвы. Мокрые шкуры расстилали на траве, и они смотрели вверх синеватой, как небо, мездрой.
Везде лежали красные оленьи туши, головы, ноги, и от этой пестроты у меня слегка кружилась голова. Полчаса назад это разделанное и еще теплое мясо бегало по просторам тундры, жевало траву и мох, сосало матерей, баловалось и резвилось.
Старик Тайбарей, из соседнего чума, вынул из туши печень, сделал несколько глубоких надрезов, окунул в подсоленную кровь, лужицей стоявшую в брюшине, и стал, причмокивая, быстро, со смаком есть, отрезая снизу, у самых губ, кусок за куском. По усам, рукам и подбородку текла кровь.
Его внук, мальчонка лет пяти, отрезал с оленьей головы ухо, содрал шкуру и тоже, зажмурившись от удовольствия, ел. Дочка Тайбарея, молоденькая девушка с черными горячими глазами и мягкой улыбкой, старательно жевала второе ухо теленка.
– Присаживайся, айбурдай с нами, – улыбнулся мне старик. – В Москве такого не попробуешь. Беда как вкусно! – Он похлопал по разостланной шкуре. – Девке на паницу. Замуж пора. – Он отхватил ножом добрый килограмм мяса с ребрами и протянул мне.
Я поблагодарил его и отошел к чуму.
Недавно мне казалось, что я немножко похож на ненца. Неверно. Далеко мне до настоящего ненца. Все, что я видел здесь, было обыденно, просто и необходимо, но я не привык к этому. В городе мы все получаем в магазинах, в приготовленном виде, а здесь все надо делать самим. Мир тундры суров и трезв. Чтобы жить здесь, надо быть сильным, решительным и выносливым. А еще спокойным. Сразу это не приходит.