Полукровка - Елена Чижова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я знаю, вы меня слышите. Вы должны мне поверить: фашистов можно победить.
Руку, порезанную скальпелем, дернуло. Маша покачала ее, унимая боль. Если дождаться полуночи, наступит 09.05. День Победы.
Она повернула колесики и выставила правильную дату: 09.05.45.
И время: 00.
Надвинув платок на брови, она взялась за тележку. Колеса катились бесшумно. Ловко, как опытный библиотекарь, Маша подхватывала тома и, бегло сверяясь с заказом, вкладывала листки. Нагруженная тележка двинулась обратно. Читатели дожидались у стола. Не подымая глаз, Маша выдавала книги. Их руки были слабыми и прозрачными, похожими на завиток немецкой вензельной R.
Эти читатели справлялись быстро. Затребованные книги возвращались ровно через час. За это время, успев отдохнуть, как полагалось, она подбирала новую пачку. Словно по воздуху, не чуя ног, Маша возила отобранные книги и возвращала на прежнее место. Поток не иссякал. Один за другим читатели выходили из мрака и приближались к столу. Скинув халат, она укрыла настольную лампу, бросавшую ненужный свет. Пальцы, испачканные краской, оставляли отпечатки.
– Я устала, – Маша пожаловалась вслух. Подолом фартука, сшитого для воровства, она вытерла лицо. На белой бязи отпечатался черный след. Рука ныла невыносимо. За окнами слышался рокот. Она прислушалась: что-то страшное собиралось снаружи, в полутьме.
«Неужели салют?..»
Боясь поверить, Маша кинулась к окну.
Рокот разразился раскатом, но не рассыпался цветными ракетами. Холодная вспышка, разорвавшая небо, ударила в глаза. Удары грома накатывали, не иссякая. Кто-то, занявший небо, бил прицельным огнем. Лампочка, висевшая над дверью, загоралась и меркла в такт ударам.
– Ну, что я говорила! – Маша крикнула во весь голос, ни от кого не таясь. – Суки, суки!
За черным окном они бесновались в ярости. Потому что она выдала завещанные книги, нарушив их приказ.
– Что, выкусили? – цепляясь за шторы, вьющиеся черными складками, Маша дрожала от счастья.
Мало-помалу гроза стихала. Нежные дождевые струи побежали по стеклам. Книжная взвесь, дрожавшая в воздухе, улеглась. Часам к пяти совсем рассвело. Субботняя ночь кончилась. Маша огляделась: те, кто явятся утром, не обнаружат следов.
Добравшись до завещанных стеллажей, она легла на пол и свернулась калачиком.
«А говорили: никто и никогда...»
Сон был тихим и спокойным, словно здесь, на полу хранилища, ей ровно ничего не грозило.
Во сне приходил дурак, склонялся над ее головою, и что-то похожее на дождь капало с его щеки.
Утром ее разбудили голоса. Дежурная принимала книги, доставленные из читального зала. Теперь Маша действовала быстро. Тома, отложенные с вечера, легли в нужные карманы. Она надела плащ и запахнулась. Тележка тронулась минут через десять, и, дождавшись, пока дежурная пройдет мимо, Маша пошла к выходу. Черный халат, накинутый на плащ, делал ее невидимой.
За дверью Маша сняла его и сунула в мешок.
На вахте она предъявила пропуск: тетка, заступившая утром, даже не взглянула.
2– Но здесь – библиотечные штампы, – Юлий листал задумчиво.
– Ерунда! – надменно подняв бровь, она оборвала. – В конце концов, его грех – его и ответ, – очень кстати Маша вспомнила пословицу, которую когда-то давно слышала от Паньки, и свалила вину на того, кто собирался уезжать. – И вообще... По-вашему, я должна была спросить: как они попали в семью?
«Хорошо, что догадалась», – она думала о том, что успела очистить кармашки – вынуть вкладыши.
– Или боитесь обыска? – Маша вспомнила библиотечных воришек и положила руку на переплет.
– Нет, конечно, нет, – Юлий растерялся.
– А-а-а! – она протянула презрительно. – Значит, облико морале. Кодекс строителя коммунизма...
– При чем здесь строительство коммунизма! Купивший ворованное – вор, – он повторил чьи-то слова – упрямо и неуверенно.
– Интересно, и кто же вам это сказал?
Ее насмешка сбивала с толку.
– Не знаю, родители, мама... – Юлий моргнул подетски.
– А не купивший – дурак! Ладно, – Маша отрезала. После тяжелой ночи болела голова. – Вы просили, я привезла. Нет – увожу обратно. На эти книги покупатели найдутся. Тот же Вениамин.
Про себя она прикидывала, куда спрятать. Чтобы не нашли родители. «В тумбочку» – вспомнила и сообразила.
Упоминание о Веничке отдалось раздражением.
– Здесь – шесть, – Юлий пересчитал книги. – И сколько этот... человек просит?
Он смотрел и не мог отвести глаз. Слова, вытисненные на переплетах, завораживали.
– Все вместе – 500 рублей. По отдельности он не согласен.
«Значит, – Юлий складывал стопкой, – за каждую по восемьдесят с небольшим».
– А если в рассрочку?.. – он прикидывал свои финансовые возможности. Сумма получалась солидной: все договоры, заключенные с издательствами на полгода вперед.
– Ага, – Маша сморщилась. – Учитывая, что он уедет. И как вы себе представляете – раз в месяц переводом по почте?
Теперь, когда Юлий увидел своими глазами, не было сил выпустить из рук.
– Хорошо, – решился. – Деньги как-нибудь достану. Послезавтра.
После Машиного ухода он взялся жадно. Теперь, когда она ушла, Юлий и сам не мог понять, зачем говорил все эти глупости: «Ворованное... Мама... Полный идиот!»
Пролистав еще раз, он счел сумму резонной. По-настоящему интересных было, пожалуй, три. Этих книг не найдешь и днем с огнем. Он представил, как Венька держит том на отлете. Увидел дальнозорко прищуренный глаз.
«Шут гороховый! Не мытьем, так катаньем... Уж этот не откажется. Плевать ему на библиотечные штампы...»
Знакомство они вели не первый год. Это на посторонних Вениамин умел произвести комическое впечатление, но Юлий отлично знал: на книгу Веня всегда смотрел как на жертву – словно припечатывал своим личным штампом. Умел выследить и завладеть.
«Странно, все-таки очень странно...»
Теперь он думал о Маше.
В ней было что-то и притягивающее, и отталкивающее. Двойственность, о которой Юлий не мог сказать яснее, чувствуя, что рядом с этой девушкой он и сам становился другим. Не тем, каким был прежде.
Снова пришла мысль о больничном полтиннике. Тетка, сидевшая в справочном окошке, не могла перепутать. Кроме них, в вестибюле никого не было: уж в этом Юлий был уверен. Вспоминая голый больничный вестибюль, он убеждал себя в том, что никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, не позволил бы себе ничего подобного. В то же время он понимал: здесь что-то другое, и он не имеет права судить. «Но главное...» – Юлий пытался сформулировать. За ее поступками стояла какая-то правда. Правда, которой не хватало ему самому.
Мысленно перебирая друзей и знакомых, к кому можно было бы обратиться за деньгами, он думал о том, что эта девушка умеет действовать – достигать поставленной цели. «Победителей не судят».
В соседней комнате бормотал телевизор. Уходя на работу, мама забыла выключить. Он заглянул и поморщился. Лицо, вещавшее с экрана, вызвало привычную гадливость: эти транслировали свою вечную убогую ложь. Корреспондент, выпущенный на Запад, отрабатывал по полной.
«Но главное...» – он вырубил их программу.
Главное заключалось в том, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (Юлий догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова.
Ее словам не хватало тонкости, отшлифованной образованием. Их можно было назвать прямыми и грубыми. Больше того, в каком-то смысле ее словесная правота шла вразрез с его собственным пониманием жизни: все, на чем он стоял, вырастало из культурной почвы – этого тонкого, почти размытого слоя. Машу нельзя было назвать чуждой культуре. Этот слой в ее сознании определенно присутствовал, но его заглушали другие пласты. Живые и сильные, к которым сам он не мог пробиться.
Юлий вспомнил детскую сказку о вершках и корешках.
Да, он говорил себе, его понимание жизни, основанное на культурной преемственности, имеет сильные корни, но слабую ботву. Таковы и слова, которыми он отвечает на ложь окружающей жизни. А ее слова обладают смелостью и силой. Это не смелость мысли. Но именно такой, не столько разборчивой, сколько действенной смелости Юлий тщетно искал в самом себе.
Смутно он догадывался, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза, глядевшие с фотографий. Прадед, дед... Конечно, их тоже затронула ассимиляция: что-то они утратили, что-то приобрели. Но главное все равно осталось: моральный закон, которого они придерживались, уходил в глубину прошлого на долгие века.
«Мы – другие», – усмехнувшись, он вспомнил бородатого, назвавшего советских евреев полукровками. Юлию вдруг показалось, что в этих словах есть определенный смысл.
