Кэш - Артур Батразович Таболов

– Не так быстро, – попросил Олег Николаевич. – Значит, моему другу, чтобы воскреснуть, не нужно предпринимать ничего? Никаких судов, никаких свидетелей, никаких экспертиз?

– Совершенно верно. Ему достаточно предъявить себя. Поэтому я и сказал, что ваш друг счастливчик, ему очень повезло.

– Спасибо, вы всё очень хорошо объяснили.

– Рад был оказаться полезным. Передавайте привет вашему другу.

– Обязательно передам, – пообещал Михеев. – Еще вопрос. Что такое видикация?

– Это право собственника требовать возврата своего имущества, незаконно от него отчужденного. Не вникайте, вашему другу это не понадобится. Всё его имущество как ему принадлежало, так и принадлежит.

Олег Николаевич вышел из консультации. Ярко светило щедрое солнце Молодые мамаши катили коляски с младенцами, голенастые старшеклассницы в коротких юбчонках сидели на спинках скамеек с банками пива, матерки в их щебетании воспринимались невинно, как чириканье воробьев.

«Ему очень повезло, – вспомнились Олегу Николаевичу слова цивилиста. – А мне очень не повезло».

С тяжелым сердцем он вывел на дисплей мобильника номер Феди Кривого. Ничего личного, это бизнес. Только бизнес. Господи, да что же это за проклятая жизнь, вынуждающая человека делать то, что глубоко противно его натуре? Что это за дьявольская сила денег, диктующая жизни свои законы?

Но бизнес – это как гонки на мотоцикле по вертикальной стене. Пока прибавляешь скорость, поднимаешься. Чуть замедлился – оказываешься внизу. А если на верхотуре вдруг заглох мотор – об этом лучше не думать.

– Здравствуйте, господин Федотов, – проговорил Олег Николаевич, услышав в трубке недружелюбное «Кто это?». – С вами говорит генеральный директор «Росинвеста» Михеев. Нужно встретиться по важному делу…

Глава девятая

ГОНКИ НА ВЫЖИВАНИЕ

I

Последние годы Панкратов всё чаще чувствовал себя посторонним человеком в России. Не то чтобы ему было безразлично, что в ней происходит, но всё проходило стороной, фиксировалось умом и оставляло равнодушным сердце. Он и в молодости никогда не загорался идеями социального преобразования общества. От яростных споров однокурсников в общежитии и аудиториях МГУ о политике всегда уклонялся, ему было не до политики, учеба давалась трудно. Позже, во время службы в Управлении по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности КГБ, старался добросовестно делать свою работу, и это давало ему чувство причастности к жизни страны. Он вступил в КПСС, потому что офицер КГБ не мог не быть членом партии. В 91-м году, когда КПСС разогнали, не стал публично рвать или сжигать партбилет, как некоторые его сослуживцы, просто бросил его в нижний ящик письменного стола, где валялись почетные грамоты и благодарности Председателя комитета.

22 августа 1991 года он допоздна засиделся на службе и видел из окна своего кабинета, как под ликование многотысячной толпы памятник Дзержинскому подъемным краном сдернули с пьедестала и он проплыл над площадью, как повешенный. В здании на Лубянке царила паника. Офицеры КГБ смотрели на площадь из темных кабинетов, прячась за портьерами, а потом выбегали в бесконечные коридоры с опрокинутыми лицами. На них читалось: «Что будет, что теперь будет?» Ничего не будет, хотелось сказать им Панкратову. Что было, то и будет. Но он ничего не сказал, молча собрал бумаги в портфель, вышел из КГБ с заднего подъезда и уехал домой.

Все последующие события он наблюдал будто со стороны. Ему скорее нравился, чем не нравился президент Ельцин, особенно поначалу, крепкий русский мужик, не чета болтливому и вертлявому Горбачеву. Он даже голосовал за него на выборах 96-го года. Появление Путина, сначала в роли премьер-министра, а потом преемника Ельцина, Панкратов воспринял с настороженностью, больно уж неожиданно, из ничего, возникла эта политическая фигура. Но свое мнение оставил при себе, потому что у него не было никакого мнения. «Ты пенёк, дубовый пенёк!» – сердилась жена, с которой он сначала разошелся, а потом снова сошелся. Она была из семьи потомственных московских интеллигентов, всё принимала близко к сердцу. И хотя основные интересы её сходились на современном искусстве во всех его видах, политики она не чуждалась. Панкратов только пожимал плечами: «Я не лезу в то, чего не могу изменить». А изменить он ничего не мог. Поэтому никуда и не лез.

Панкратов многое знал из того, что происходит в России. Не понаслышке, не из газет и Интернета. Из реальных дел, которыми ему приходилось заниматься. Он знал, как захватывают чужие многомиллионные бизнесы, как подкупают следователей и прокуроров, как дают взятки судьям, какие деньги и в какой форме заносят чиновникам всех уровней. Коррупция, о которой взахлеб писали все газеты и которая сурово осуждалась президентом и премьер-министром с высоких трибун, была для него не абстрактным понятием, а воплощалась в конкретных людей и конкретные жизненные коллизии. Сам он никогда не давал взяток, но иногда подсказывал, кому и сколько дать.

Позиция стороннего наблюдателя, при сём присутствующего, вполне устраивала Панкратова. И только сравнительно недавно он начал ощущать в ней какую-то не то чтобы ущербность, но словно бы недостаточность. Он понимал политическую активность Гольцова, в его судьбе был Новочеркасск. У Панкратова никакого Новочеркасска не было. Или все-таки был?

Он хорошо помнил странное чувство, испытанное им, когда он хоронил мать. Отца Панкратов не знал. Мать говорила, что он был геологом и погиб в какой-то северной экспедиции. Но из случайного разговора соседок по коммунальной кухне на Тишинке он узнал, что никаким геологом отец не был, а был не пойми кем, обрюхатил девушку и был таков. Это оставило его равнодушным, половина тишинских пацанов была безотцовщиной, отцы, если они и были, по большей части сидели. Мать до самой смерти работала проводницей поездов дальнего следования на Казанской дороге. Умерла она в 63 года, схватила двустороннее воспаление легких и сгорела за две недели. Панкратов растерялся: где её хоронить? Никакого семейного кладбища у них не было. Когда-то давно родители матери бежали в Москву от голода из деревни Вешки Рязанской области. Панкратов их не застал, он родился уже в Москве и в Вешках никогда не был. Пришлось хоронить где предложили – на новом Алтуфьевском кладбище. Стоя над могилой матери, он испытал новое для себя чувство – чувство безродности. Позже он съездил в Вешки, нищую заброшенную деревню, где осталось только несколько стариков и старух, побродил по запущенному, заросшему матерой крапивой кладбищу и вернулся в Москву с тем же чувством обделенности жизнью. А ведь была когда-то большая семья, был род, и вот – как обрезало косой безжалостной русской истории. Кого в этом винить? И нужно ли кого-то