Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

Жаль, что не попросила Павла Пудовича купить Изочке кулек конфет «Раковая шейка» ко дню рождения, она их любит… Мария с трудом нагнулась, достала из-под края матраца заветную шкатулку. На ладонь выкатился янтарный кулон.

Сорвала судьба плод незаконченной жизни, унесла со злым ветром в безвестную даль… Вот и Марии бы куда-нибудь унестись. Будь она волчицей, уползла бы в чащу, почуяв смерть. Умирать на глазах у своего ребенка жестоко.

Недавно Мария нарушила табу не говорить о смерти.

– Скоро я уйду к папе, доча. Только не плачь, слушай…

Изочка закусила губу и отнеслась к сообщению стойко. Дала слово когда-нибудь поехать вместо матери в Клайпеду.

– Мамочка, а не навсегда можно?

– Можно, – вздохнула Мария. – Только вот о чем тебя попрошу: принеси к морю подарок фрау Клейнерц и брось его подальше. Как будто мы с папой вернулись…

– Хорошо.

– Серебряные серьги возьми себе. А янтарные бусы пусть будут у меня на шее.

Дочь все-таки не удержала короткого рыдающего всхлипа, но твердо сказала:

– Я сделаю все, как ты хочешь.

Был еще договор с Павлом Пудовичем. Он обещал позаботиться о девочке. Надо сегодня же написать письмо с просьбой в горисполком, а то ведь не отдадут ребенка одинокому мужчине даже на время. Павел Пудович оповестит Гарри Перельмана и Гринюсов о кончине Марии, и кто-нибудь из них примет Изочку. Ей-то наверняка не возбраняется жить там, где она пожелает. Если пожелает. Может, все-таки выберет Каунас…

Всего пятьдесят рублей осталось под письмами и облигациями в шкатулке. Как дальше жить?

Жить… С этой мыслью Мария унеслась в сон.

В полости пустого, без грез, времени она в беспокойном ожидании прислушивалась к тому, что подкрадывалось к ней с тонким змеиным шорохом. Это было не блаженное «клайпедское» полузабытье, а нечто другое, всходящее из тумана прошлого запоздалым эхом, выскользнувшей частью пошевеленного сна… Из беспросветной мглы проявились стенки полузасыпанного колодца, отдающие тусклым свинцовым блеском. Медленно кружа, раскидывая вокруг комья мерзлого дерна, они надвигались со странной настойчивостью, подступали ближе и ближе. Мария попробовала оттолкнуть колодезный сруб руками – пальцы провалились в холод. Отдернула в ужасе, стряхнула с них тяжелую ртуть небытия. А колодец начал вращаться быстрее, становясь шире и глубже. Страшный водоворот приблизился вплотную к глазам, завертелся так, что высветленные стенки превратились в литой круг, прозрачный, как кусок озерного льда. Издалека донесся глухой самолетный гул.

Она уже видела этот сон когда-то… Когда? Не могла вспомнить.

…Город суетился разворошенным муравейником, по дорогам неслись машины, мотоциклы, по обочинам громоздились брошенные подводы. Сирены выли с крыш домов, отвечая авианалету. Вой взмывал, опускался и снова взвивался наступательными хрипучими волнами. Воздушная тревога заставила кинуться врассыпную колонну людей. В сумятице раздались автоматные очереди, где-то неподалеку послышался стремительно нарастающий металлический свист, удар, и земля сотряслась. Между зданиями рядом с дорогой поднялся фонтан головастого, как медуза, пыльного дыма. Самолеты бомбили город. Им отвечали зенитки, улицы исчезли в пороховых облаках и в дыму горящих зданий. С поводков конвоиров в черной форме СС, визжа, рвались перепуганные собаки. Люди с нашитыми на одежду желтыми звездами слепо метались, наталкивались друг на друга, падали, барахтались, прикрывая головы руками.

«Звезда Давида, – подумала Мария. – Эти люди – евреи».

Но вот грохот зениток смолк. Бомбардировка кончилась, и охранники с деревянными дубинками ринулись собирать рассыпанную колонну. Распахнулись ворота, широкие, массивные, опутанные поверху колючей проволокой. Такие были, кажется, в старинных укреплениях Каунаса, в каком-то из фортов, где располагалась тюрьма. Евреев загнали в ворота и повели…

Здесь стояли деревья, среди зелени белела отцветающая черемуха, земля под нею словно снегом присыпалась… Беззвучно крича, охранники, похоже литовцы, принуждали пленников раздеться, тыкали дубинками в спины женщин, били по плечам мужчин. Два вороха – тряпья и обуви – росли, росли…

Мария зажмурила глаза – там, во сне. Она что-то смутно вспомнила и не хотела узнавать это снова, она бы сошла с ума от этого, но сознание, вернув часть парализованного воспоминания, не собиралось вновь его отключать. Закрытые глаза видели все со сверхъестественной ясностью.

Люди тщетно пытались спрятаться друг за друга. Голые мужчины обнимали голых родителей, жен и детей. С краю обувной груды кто-то аккуратно поставил маленькие коричневые ботиночки. Они блестели, нисколько не запыленные, значит, ребенка несли на руках.

Глаза Марии перебегали с одной обнаженной фигуры на другую. Почти все лица были опущены, и на немногих открытых застыли гримасы ужаса, только слезы лились и мелко дрожали подбородки. Среди темноволосых головок детей она не увидела ни одной светлой, но, может, белокурый ребенок находился внутри толпы…

В звенящем безмолвии раздался одинокий крик. Мария поняла, что кричит наяву, сопротивляясь помрачению, которое собралось накрыть ее голову валом безудержных воспоминаний. А тело ощущало неодолимую тягу, его куда-то влекло с болезненной силой, и Мария вдруг испугалась, что проснется, выйдет из приневоленного кошмара. Нет, не сейчас, нет, нет… Она с лихорадочной надеждой вглядывалась в глубину памяти, ища себя – себя потерянную, оцепеневшую от невыносимой беды, с клубком неразмотанного видения в руках. И когда в круговерть, неразличимую человеческим оком, прыснула разгоряченная кровь, а брешь слизнула ее, как жертву, колодец, дрогнув, остановился. В круглых стенках сверкнула пламенеющая лавой бездна – не праздная, с ослепительным ядром в фокусе, и потрясенная память повиновалась движению. Головокружительный круг начал обратное вращение, раскрутился и помчался вспять, к тому фрагменту сна, где каратели еще не собрали разбежавшуюся колонну.

…То ли советские бомбардировщики, то ли люфтваффе лавировали в тучах дыма и кровавых отблесках пожара. Пронзительный вой сирен, толчки содрогающейся земли, залпы, взрывы, трескотня автоматов, крики и стоны, визг ополоумевших собак – все слилось в сплошной вопль. Подгоняемая ужасом толпа вспенилась посреди улицы, оглушенные люди звали друг друга, в давке и сутолоке никто никого не слышал. Солнце исчезло, дома и земля подлетали кверху, сузившийся мир казался вздыбленной глыбой горящего железа. Гигантскими кучами перекати-поля колобродила, трепыхалась, напирала то вправо, то влево распаленная страхом толпа. Хаос кричащих лиц, тел, ног катился по дороге. Под сапогами карателей ломались чьи-то кости, в дымном угаре занимались языки пламени, пахло паленой шерстью и жженой одеждой…

Сумев спаяться в этом бедламе, цепь стражи оттеснила мельтешащую массу от входа в переулок, и тут совсем близко взорвалось здание. Поднялся ураган пыли, иссеченный крошевом кирпича, щепками, осколками стекол. На одного из конвоиров упал кусок пилястры. Цепь распалась, отвлеклась и замешкалась, в освободившийся промежуток хлынул людской поток. В начале толпы, с быстротой снаряда и большим отрывом от остальных, в порыве крайнего отчаяния и решимости неслась дородная пожилая женщина. Черный факел волос стелился за нею в вихре сумасшедшего бега, шею обвивали ручки ребенка, спрятавшего лицо на ее плече…

Мария подалась вперед, в груди что-то зазвенело туго натянутой струной… подпрыгнуло к горлу, лопнуло…

Ребенок был светло-русым.

Застрекотали автоматы, веером покосило часть выбившихся в переулок людей. За другими кинулись каратели, и пока они, группируясь по двое-по трое, ловили, дубасили и расстреливали беглецов, женщина с малышом, не замеченная преследователями в густых клубах пыли, юркнула в двери открытого подъезда какого-то дома…

На долю секунды она обернулась, и Мария увидела ее лицо. Впервые. Так получилось, что в Каунасе невестка Готлибов ни разу не встречалась со своей свекровью, видела ее только на фотографиях – важную, полную надменного достоинства даму. Теперь в перекошенном безмолвным криком лице матушки Гене не осталось и следа прежнего высокомерия. Искривленный угол рта дергался в страшном тике, щеки и лоб кромсали резкие морщины. Но в глазах не было паники. Все материнское горе земли вместили в себя эти разучившиеся плакать, горящие сухим блеском глаза. Беспредельная скорбь пылала в них черным огнем. Скорбь, которая не поддается ни времени, ни забвению и не перестает кровоточить до тех пор, пока измученное сознание не возьмется обрубить часть памяти, как кусок отмершей ткани, чтобы спасти человека от смерти.

…Струя холодного воздуха прорвалась извне, хлестнула Марии в лицо. Откинувшись на подушки, она проснулась. Невероятное напряжение сна действительно заставило ее наклониться вперед. Скрюченное тело покрылось потом и мелко дрожало, сердце подскакивало на качелях смятения, перекрывая горло. Дыхание никак не могло восстановиться.