Костры амбиций - Том Вулф

— Мне надо с тобой кое о чем потолковать, Пит. По-моему, наклевывается отличный материальчик.

— Угуммм.

— Только я бы не хотел засвечивать его по телефону. Знаешь что? Поехали, я тебя обедом угощу, а? Приезжай к часу в «Риджентс-парк». Жду.

— Ммм. Даже не знаю, Эл. «Риджентс-парк». Где это?

— Рядом с Нью-Йоркским атлетическим клубом, Центральный парк, южная сторона.

— А-а-ммм.

Фэллоу раздирают два противоречивых инстинкта. С одной стороны, на кой ляд ему отрывать голову от пола и снова взбалтывать ртутный желток, чтобы в итоге добрых два часа слушать какого-то зануду янки из бывших знаменитостей?.. Но с другой — все-таки дармовой обед в ресторане. Птеродактиль и бронтозавр сцепились в смертельной схватке на обрыве над Утонувшим Континентом.

И дармовой обед победил, как обычно в последнее время.

— Ладно, Эл. Увидимся в час. Повтори еще раз, где это?

— С южной стороны Центрального парка, Пит. Там рядом Атлетический клуб. Приятное местечко. Можно любоваться зелеными насаждениями. И статуей Хосе Марта на коне.

Попрощались. Фэллоу с трудом встает на ноги. Тяжелый желток перекатывается в голове то туда, то сюда. Черт, ушиб ногу о железную раму кровати. Боль — страшная. Но по крайней мере, встряска для нервной системы. Фэллоу в темноте принял душ. За клеенчатой занавеской — духота неимоверная. И чуть закроешь глаза — клонит на сторону. Приходится то и дело хвататься за душевую воронку.

«Риджентс-парк» — это такой ресторан в Нью-Йорке, куда женатые мужчины водят молодых любовниц. Большое, пышное здание, много глянца, много мрамора внутри и снаружи — спесь в камне, которая особенно импонирует постояльцам близлежащих гостиниц вроде «Ритц-Карлтона», «Парк-Лейна», «Сент-Морица» или «Плазы». За всю историю Нью-Йорка никто никогда не начинал разговор со слов: «Я давеча обедал в „Риджентс-парке“, так там…»

Вогель сдержал слово — занял столик у широкого окна. В «Риджентс-парке» это не проблема. За окном действительно были видны деревья в зеленом весеннем убранстве. Конь под великим кубинским революционером взвился на дыбы, герой в седле сильно накренился вправо. Фэллоу отвел глаза — смотреть на эту неустойчивую скульптуру было выше его сил.

Вогель, как обычно, бодр и сердечен. Фэллоу смотрит на его шевелящиеся губы, но не слышит ни звука. Кровь отхлынула у него от лица, от рук, из грудной клетки. Кожа стала как ледяная. А потом вдруг кровь закипела, миллионы огненных рыбешек устремились наружу изо всяких нор. На лбу выступил пот. Кажется, он умирает. Так начинается инфаркт, он читал описание. Знает ли Вогель, какие меры надо принимать при острой сердечной недостаточности? Вогель сидит напротив как ни в чем не бывало, белоснежно-шелковисто седой, маленькой и пухлый, похожий на чью-то бабушку. В молодые годы он, должно быть, тоже выглядел пухлым, но был «живчик», как говорят янки. А теперь личико у него розовое, нежное, ручки маленькие, со вздутыми венами, суставы шишковатые. Добрая старушка.

— Ну-с, — говорит Вогель. — Что будешь пить?

— Ни-че-го, — отвечает Фэллоу с нажимом. И официанту:

— Будьте добры, стакан воды.

— А мне «Маргариту» со льдом, — заказывает Вогель. — Не передумаешь, Пит?

Фэллоу отрицательно потряс головой. И это было ошибкой. Внутри черепа начинают стучать мучительные молоточки.

— Может, одну, чтоб включить мотор?

— Нет-нет.

Вогель, облокотившись о стол и вытянув шею, принимается оглядывать помещение. Останавливает взгляд на столике у себя за плечом. Там сидят мужчина в сером деловом костюме и девушка лет восемнадцати, не старше, с длинными прямыми белокурыми волосами редкой красоты.

— Видишь вон ту девчушку? — спрашивает Вогель. — Готов поклясться, что она — член комитета, или как он у них там называется, в Мичиганском университете.

— Какого комитета?

— Студенческого. Устраивают лектории, приглашают докладчиков. Я у них читал лекцию вот только третьего дня.

Ну и что? — думает Фэллоу. Вогель опять озирается через плечо.

— Нет, ошибся. Но, бог ты мой, до чего похожа. Ох уж эти мне студенточки… Знаешь, почему люди соглашаются ездить выступать с лекциями по всей стране?

Не знаю, думает Феллоу.

— Ну, понятно, ради денег. Но кроме того? Хочешь знать?

Американцы любят задавать риторические вопросы.

— Из-за этих самых студенточек. — Вогель трясет головой и устремляет вдаль изумленный взор, сам пораженный собственным открытием. — Клянусь богом, Пит, там все время приходится себя осаживать. Иначе потом совесть замучает. Сегодняшние девицы… Понимаешь, в мои времена считалось, раз поступил в колледж, можешь пользоваться свободой на всю катушку, то есть даже выпить, когда придет охота. Так, да? А эти девицы поступают в колледж, чтобы спать с мужчинами, когда придет охота. И с кем они хотят спать? Это прямо потрясающее дело! Думаешь, со своими здоровыми румяными ровесниками? Не тут-то было. Хочешь знать, что их привлекает?.. Авторитет… Власть… Ошва… Престиж… Им подавай преподавателей. Преподаватели там совсем голову потеряли. Знаешь, когда студенческое движение выходило на подъем, одно из наших требований было — убрать перегородки между учащимися и преподавательским составом, так как они представляют собой инструмент власти и ничего более. Но теперь, ей-богу, задумаешься. Наверно, они все хотят заполучить в любовники своих отцов, если верить Фрейду, хотя я-то в него не верю. Понимаешь, есть одна вещь, где феминизм ничего не может сделать. У женщины сорока лет сегодня те же неразрешимые проблемы, что были всегда. А для мужчины моего возраста теперь не жизнь, а малина. Я еще не старый, но у меня, черт подери, вон уже седые волосы… — (Как у старой бабушки, думает Фэллоу.) — но их это нисколько не останавливает. Чуть-чуть известности, и они просто валятся на спину. То есть в буквальном смысле. Не думай, что я хвастаюсь, но это просто потрясающе. А какие девчонки, черт бы их всех драл, одна другой сногсшибательнее. Я бы прочел им лекцию на эту тему, да они небось не поймут, о чем речь. У них нет системы отсчета, ни в чем. Третьего дня я читал лекцию о студенческом движении в специфических условиях восьмидесятых годов.

— А я уж прямо умирал от любопытства, — невнятно пробурчал Фэллоу, не раздвигая губ.

— Пардон? — Янки вместо «что-что?» говорят «пардон?».

— Да ничего.

— Я рассказывал им про студенческую борьбу в университетах пятнадцать лет назад. — Взгляд его затуманился. — Но не знаю… пятнадцать лет назад, пятьдесят лет назад, сто лет назад… У них нет системы отсчета. Для них это все одинаково давно. Десять лет назад… даже пять… Пять лет назад еще не было плейеров с наушниками. Они не в состоянии этого вообразить.

Фэллоу перестал слушать. Вогеля не собьешь. Он нечувствителен к иронии. Фэллоу покосился на девочку с длинными золотыми волосами. Свалка в ресторане. Испуганный вид Каролины Хефтшенк, Что он такое натворил, прежде чем они все повалились на пол? Что бы ни было, все равно ей по заслугам. Но что? У Вогеля шевелятся губы. Это он пересказывает свою позавчерашнюю лекцию. Веки Фэллоу опускаются. И сразу всплывает зверь, начинает копошиться, смотрит на Фэллоу своими глазками. Все, попался. Не шевельнешься.

— …Манагуа? — спрашивает Вогель.

— Что?

— Бывал там?

Фэллоу покачал головой. От этого движения его сразу затошнило.

— Советую съездить. Каждому журналисту надо там побывать. У них территории всего с какой-нибудь… ну, не знаю, Ист-Хэмптон. А то и меньше. Хочешь? Могу устроить поездку, проще простого.

Опять качать головой Фэллоу поостерегся.

— Это и есть тот материал, про который ты хотел мне сказать?

Вогель помолчал, словно взвешивая, сколько в его вопросе сарказма. А потом ответил:

— Нет. Но мысль неплохая. У нас в стране о Никарагуа печатают в пять раз меньше, чем нужно. А то, что я хотел тебе рассказать, было в Бронксе четыре дня назад. Жил бы ты в Никарагуа, нашлось бы тебе о чем писать. Короче, ты ведь знаешь, кто такой Преподобный Бэкон?

— Вроде бы да.

— Он… понимаешь, он… Ты ведь читал про него и по телевидению его видел?

— Да.

Вогель рассмеялся.

— А можешь себе представить, где я его в первый раз увидел? На Парк авеню, в огромной двухэтажной квартире у Пегги Фрайскэмп, еще когда она увлекалась Братством Святого Иеронима. У нее был благотворительный прием, деньги собирали. Где-то, должно быть, в конце шестидесятых или в начале семидесятых. Там был их деятель Летучий Олень, он произнес речь «о душе», как мы это называли. У него в репертуаре было две речи: «о душе» и «о деньгах». Так вот, он произнес речь «о душе», на возвышенные темы. А хозяйке невдомек, что он пьян как скотина. Она думала, это индейское красноречие, когда он плел невесть что. А еще через четверть часа он облевал ей рояль «Данкен Файф», она его купила за восемьдесят тысяч долларов, а он все заблевал — и клавиши, и струны, и молоточки такие маленькие фетровые, знаешь? Ужас. Пегги этого так никогда и не простила. Много он тогда в один вечер потерял, дурак несчастный. И знаешь, от кого ему больше всех влетело? От Преподобного Бэкона. Да-да. Он как раз собирался попросить у Пегги финансовую поддержку для одного своего предприятия, и когда Летучий Олень заблевал ей рояль, он видит — дело гиблое, прощай, Пегги Фрайскэмп. И тогда он обозвал Летучего Оленя — Липучим Оленем.