Причуды моей памяти - Даниил Гранин

-Успокойтесь, — сказала Марья Никитична, — он жив-здоров, он просто у вас избалованный мальчик. Мама срочно приехала.

— Может, тебя обидели? — спросила она. — Что значит надоело? Я всю жизнь дышу, и папа твой дышит. Нет, тут что-то не так. Наверняка мальчика обидели. Почему вы ребенка не повели гулять? — спросила она Марью Никитичну. — Мало ли что не дышит, гулять-то он имеет право?

Марья Никитична не согласилась, потому что все это было непедагогично.

— Вы бы лучше о других подумали, какой он пример подает нашим детям, — сказала она, — неизвестно, можно ли его дальше держать в коллективе.

Мама взяла Васю домой, но и дома Вася не дышал. Он по-прежнему был веселый мальчик, с хорошим аппетитом, но дышать не хотел. Пришлось вызвать доктора.

— Странный случай, — сказал доктор.

Долго он выслушивал Васю, поскольку доктор привык слушать ребят при вдохе и при выдохе. А тут не было ни вдоха, ни выдоха, и ничего он толком не мог определить. Тогда он рассердился:

— У вас, извините, ненормальный ребенок.

— Почему ненормальный? — возмутилась мама. — В конце концов каждый человек имеет право не дышать.

— Ну тогда пусть не дышит, — сказал доктор, — пройдет, надоест ему так жить.

И знаете, он оказался прав. Как только Вася пошел в школу, он задышал, как все дети, правда, первое время он путался, он выдыхал кислород, а вдыхал углекислый газ, но когда ему объяснили, как надо, он стал дышать так же, как все остальные дети в классе.

Хочешь быть благородным, честным, добрым, для этого надо иметь много денег. А для того, чтобы заиметь много денег…

В Министерстве невозможно ни с кем поговорить, в кабинетах решают вопрос, как делить банку селедки на пять человек. (1971г.)

Он отличал издали лай своей собаки, мычание своей коровы, голос своего петуха, и они тоже знали его голос.

Долгих, назначенный секретарем ЦК КПСС, чтобы лететь из своего Норильска в Москву, велел переоборудовать самолет в правительственный. Очень его зауважали в столице.

Каждый мужчина чувствует свое превосходство, входя с женщиной в винный магазин.

Он не хотел различать подданных по родовитости, по имуществу, предпочитал другой принцип — по годности.

Не было ремесла или искусства, с которым бы Петр не ознакомился будучи в Лондоне: монетное дело, гробовщики, часовщики, обсерватория.

— Что вам больше всего понравилось в Англии? — спросил его король.

— То, что богатые люди ходят в простых и чистых одеждах.

Хлеб придает смысл земле, когда она становится ржаным полем.

Женщина и мужчина

— До:

Она капризна, недоступна, ее превосходство во всем, она умнее, воспитанней; он глуп, неуклюж. Она свысока взирает на его ухищрения, ей смешны его приемы, подступы.

— После:

Он величественно усталый, небрежно слушает ее лепет, морщится от ее глупостей, от пошлых вопросов:

— Ты меня любишь? Я тебе нравлюсь? Скажи мне что-то хорошее, ты меня презираешь?

Каждая спрашивает одно и то же. В надежде на что?

Ему не хочется врать, лень, если даже и доволен, зачем облекать это в слова?

Куда девалась ее недоступность? Непонятно, зачем она упиралась. Теперь она позволяет что угодно, даже требует.

Это две разные женщины.

«Крымскую область передали Украине. Весть об этом была радостно встречена народами нашей страны. Советские люди видят в этом благородном акте яркое проявление ленинской национальной политики. Великодушный акт русского народа выражает любовь к украинскому народу!»

Так преподносил нам горкомовский лектор. А когда Хрущева сняли (1964 г.), он же в перерыве рассказывал, как Хрущев по пьянке совершил свой великодушный акт, никого не спрашивая.

Раньше побуждали к действию нравственные заповеди, пример Христа. Ныне побуждает безнравственность, пример с Крымом возмущает душу, проклинаешь и Хрущева с его хамством, самоуправством, хочется бросить вызов всей этой системе, которая до сих пор позволяет начальникам ни с кем не считаться.

Пчелы слетаются к улью, наверное, полагают, что наступили сумерки, впрочем, куры, гуси что-то знают, волнуются.

Затмение кончилось. Щенок возвращается к поросенку играть его хвостом. Поросенку это нравится. Гуси вытягивают шею, шипят на прохожих. Корова идет, не уступая дороги людям. Жара с каждым днем нарастает. Трава стала жесткой, сухой. В станице магазины закрывались с 12 до 14, теперь с 11 до 17. На улицах пусто. Все прячутся в погребах.

Грузчик ставит на голову тяжелый сундук, приговаривает: «Не хотела учиться, теперь таскай, не жалуйся».

Когда я работал в Союзе писателей референтом, ко мне приходило довольно много чокнутых, иногда такие, что после них я долго был не в себе.

Один мужик вполне приличного вида рассказал, что изобрел жидкость, помажешь ею — и предмет исчезает.

Вытащил бутылку, поболтал, там плескалось что-то зеленое.

— Хотите, покажу?

Спросил, что помазать. Я показал на старый письменный прибор на моем столе. Он намочил ватку, помазал подставку, сказал, что надо подождать.

Сел на диван.

Позвонил телефон, я заговорил, отвлекся, когда повесил трубку, подставка исчезла, мужик сидел на диване, улыбался.

— Хотите, помажу вам ботинок?

— Нет, — сказал я, — достаточно.

Он ушел. Подставка эта пластмассовая так и не появилась, исчезла.

Николай Корнеевич Чуковский умер внезапно. Во сне. Ничего не предвещало его смерть. Но за несколько дней до этого он впервые привел свои бумаги в порядок. Я видел — они лежали, разложенные по папкам: переписка, договора, роман, рассказы.

Можем ли мы до конца представить свою смерть? Кажется, это просто. Солнце будет вставать, автобусы ходить, родные горевать. Но это не так просто. Жить мы привыкли, а к смерти привычки нет. Массу дел, решений откладываем. И вдруг смерть, ничего уже доделать нельзя, то, что продолжается, можно лишь комментировать, как шахматную партию, при этом не знаешь, выиграл ли ее.

Как бы там ни было, умер, и жизнь стала законченным произведением и судится совсем иначе.

Первая мысль о смерти (или при смерти) — жена, дети! Как им будет тяжело! Потом — что скажут? Кто придет на похороны?.. Такая вот всячина. Потом — сколько не успел доделать.

Все сразу начинают думать — как тяжело будет близким.

Узнав о смерти Николая Корнеевича, я через минуту подумал о его жене Марине Николаевне. А она мне сказала: «Я боюсь увидеться с Корнеем Ивановичем, ему так тяжело». Не знала, как ему сообщить.

Нам нужно, чтобы о нас грустили. Хотя бы месяц. Ну — неделю. От их грусти становится как бы легче.

Вот видите, мы умеем чувствовать себя мертвыми.

И живые тоже некоторое время еще считаются с нами, неживыми: «не трогайте ничего на его столе», «не уроните фоб», «воля покойного…».

Конечно, все это можно легко опровергнуть, но именно потому, что легко, не стоит торопиться.

На заводе в Челябинске, где мы получали танки «KB», вся наша рота работала в сборочном, помогая работягам ставить тяжелые детали. Сборщики были большей частью ребятишки-допризывники или пожилые люди, все довольно источенные, слабые, а нам полезно было повозиться с новой машиной «И. С.».

Там, в цеху, я наслушался рассказов о легендарном директоре Зальцмане, нашем питерце, раньше он командовал Кировским заводом, потом завод эвакуировали в Челябинск, и теперь он здесь начальствовал.

…В сборочном цеху зимой мороз доходил до минус 40°. Скопилось много машин. Тут такая получилась незадача. Танки приходилось все время прогревать, потому как морозом прихватывало крыльчатку водяной помпы. Из-за выхлопов поднимался такой дым, что у рабочих кружилась голова, они задыхались, бежали в термическую, там отсиживались, и сборка оказалась в прорыве. Явился Зальцман, начал ругать начальника цеха, тот незаметно скомандовал мотористу запустить моторы. Весь цех заволокло. Зальцман даже испугался. На следующий день объявил, что цех выходной. Собрал всех специалистов по вентиляции, сказал: вот вам сутки, не сделаете, запру в цеху, запущу все моторы, пока не угорите.

…Позвонил по ВЧ Сталин. Был январь 1942 года. «Товарищ Зальцман, судьба Москвы решается вашими танками». Это было во время совещания у директора. Зальцман вернулся бледный, две полосы на щеках (так у меня записано, что это значит, уже не помню).

Рассказал про звонок Сталина. Пять дней никто не уходил с завода. Три эшелона танков отправили в Москву.

…Не было раций. Где-то они застряли по железной дороге У Омска. Зальцман вызывает к себе Гутина и требует, чтобы завтра рации были в цеху. Танки ведь нельзя выпускать без рации. Рации были хреновые, но все давали связь. Гутин доказывает, что доставать их невозможно, неизвестно, где эшелон, неизвестно, как добраться к нему, есть ли дороги и т. п. «Бери самолет, лети вдоль железной дороги, спускайся, как завидишь эшелон. Перегрузишь рации из вагона в самолет и прилетай обратно». На все возражения директор повторял: «Невозможный вещей нет!»