Шахта - Александр Плетнёв

Спал не спал, диво-то какое! Поднял голову, а в степи туманец розовый! Стол мокрый от росы, и на нем рядом с Михаилом — буйная головушка Григория, скошенная сном. Слушал сердце, а оно с хромотой работало. «Не пустят врачи в шахту, учуят», — подумал.

Солнце наладилось восходить — над краем земли кучу жара накаливало-накаливало добела. А в Приморье, вспомнил, теперь позднее утро. Если там ясная погода, то дом из-за сопки светом залило. В саду тень и роса, внизу ручей по камням гулькает, лопочет. С прохладного, с навесиком крыльца видны внизу, в долине, часть города и оранжевые осыпи терриконов «Глубокой».

Михаил прикрыл глаза и будто все это увидел и на этот раз особо остро понял, что нельзя вернуться в прошедшую жизнь.

Степь еще долго гналась за поездом: ближнее отставало, а то, что было дальше к горизонту, забегало вперед и где-то далеко впереди медленно поворачивало и уж потом торопилось навстречу. И все же кончилось гладкое травянистое однообразие, и за окном закружились леса и далекие увалы Восточной Сибири.

Михаил почти не слезал со средней полки, все глядел в окно, а когда надоедало, пробовал читать. Чувствовал в теле неодолимую лень и слабость, и не было желания думать ни о прошлом, ни о будущем.

— Как дорога надоела, господи! — мучилась Валентина. Откидывалась к стенке, руки за голову, прикрывала глаза.

Тридцать седьмой год, а ни морщинки на лице, ноги будто молоком налиты, вроде и не рожала никогда. «Жили вместе — изнашивались врозь», — думал лениво Михаил.

Но расслабленное его спокойствие было неверным. Иногда он спохватывался, словно вспомнив что-то нечаянно забытое и очень нужное. «Ну да, — решал несвязно, — такую землю шагами не промеряешь... На ней жить — силу надо иметь немалую...»

«Не подведешь?» — «Не подведу». — «Не подведешь?» — «Не подведу», — пощелкивали колеса, а мимо бежала земля и земля…

НЕСКАЗАННО ЛЮБЛЮ ЧЕЛОВЕКА ЧЕСТИ И ТРУДА

Писатель! Нет, почти невозможно было случиться такого поднебесного звания в роду Плетневых — в роду, корни которого ушли в древнюю тьму воронежской земли. Корни эти — ни мне, никому в жизни не известные рабы, бог весть от какого рабовладельца получившие фамилию Плетневых. Родившись в 1933 году тринадцатым в семье, я не захватил в живых ни бабушек, ни дедов, и могилы их уже были затеряны на Воронежщине и в Сибири, в Барабинской лесостепи. Для меня их, дедов и бабушек, вроде бы и никогда не было в жизни; о них ни старшие братья, ни сестры, ни родители почти не вспоминали... Да и до мертвых ли дедушек-бабушек семье было, когда она, семья, из четырнадцати моих братьев и сестер с родителями во главе не одно десятилетие вела борьбу за жизнь, как говорится, не на живот, а на смерть, почти на истребление! К настоящей счастливой жизни из четырнадцати нас прорвалось пять человек: родители будто учитывали и голод, и мор, и войну — с запасом нас рожали.

Из четырнадцати же только один брат Федор перед войной закончил педагогическое училище. О, как гордилась им вся наша семья! Отец звал его по имени-отчеству: Федором Никитичем. И я хорошо помню, каких неимоверных усилий стоило семье выучить единственного. Помню, как однажды в апреле, по распутице, пришел Федор из города в ботинках, примотанных к ногам проволокой, в облезлой кошачьей шапке, в залатанном и залоснившемся от древности полушубке... Когда он размотал проволоку, то с ног его, побелевших от воды и остуды, свалились — подошвы отдельно, верха отдельно — студенисто разбухшие ботинки и черная комковатая ветошь портянок... И это было в тридцать девятом году, в самом благополучном для нашей семьи, когда «еще хлеб был вволю».

Кроме Федора, которого уже давно-давно нет в живых, все мы, и живые и мертвые, больше трех-четырех классов образования не имели. Так уж получилось, что в тех деревнях, в которых мы жили, школы или совсем не было, или была только начальная, а учиться на стороне не позволяла бедность. Как говорил отец: «Хочешь на гору, а черт за ногу».

В тех деревнях... Да, с деревнями тоже не повезло нашей семье. Прочно и ладно построенная воронежскими переселенцами в двадцать восьмом году деревня Трудовая просуществовала недолго. В Трудовой я и родился, в поле, на жатве ржи. Мать «стаханкой» была, по тысяче снопов в день вязала. В тот день позвала она в поле десятилетнюю сестру Елену: «Я вязать буду, а ты снопы носить в суслоны». — «Совсем ей невмоготу было, — рассказывала сестра. — Вяжет, вяжет да разогнется со стоном, за поясницу держится — боли начались. Пока я отца позвала — он на лобогрейке косил, — пока он лошадь запрягал, а ты уж на свет появился, голос подал...»

Мне никто не поверит, да я и не берусь уверять, но мне кажется, что я помню свой первый час: помню сухой жар снопов, качающиеся колосья, глубокое небо и склоненное надо мной потное лицо матери...

Зимой — промерзшие до крестов окна, от двери по полу постоянно полз пар, курчавился и исчезал, а я часами лежал на печи, свесив голову, глядел на пар и воображал, как из него выезжает обоз: крошечные лошади, крошечные сани и мужики в тулупах. Дом большой, на две половины, пустой. В передней — широкие нары от стены до стены, на нарах, в углу, постель: скрученные в рулоны маты из сытника и соломы, сотканные из конопляных веревочек дерюжки, невыделанные овечьи шкуры... Широкие лавки, грубый стол, толстая, до углублений изрезанная скамья, на которой отец всю жизнь крошил табак, красный в полоску сундук с «добром» и, поочередно, то прялка стояла, то ткацкий стан — мать почти день и ночь всю зиму если не пряла, то ткала из серых конопляных ниток на рубахи и порты. Мне лет до семи портков не шили, только рубаху и то короткую, чуть ниже пупа. «Ты еще маленький, тебе в избе и без портков не студено», — виновато говорила мать.

А однажды заехал налоговый агент-заготовитель, сидел у нас, дожидаясь «самого», то есть отца, измывался над нашей нищетой, потом поймал меня за ручонку, стал щипать. «Ня трожь детенка», — не переставая прясть, боязливо просила мать. А у меня сердчишко зашлось от жалости к матери, стыда и ненависти к чужому человеку, и я заревел. «Ня-я тро-ожь, он хворая-я!» — взмолилась мать. Дожив до седых волос, до сих пор слышу ее плач-просьбу, в которой и материнская жалость к ребенку, и средство хоть как-то разжалобить чужого грубого человека, — слышу и внутренне содрогаюсь.

К счастью, из сенец с беременем дров ввалился четырнадцатилетний брат Ваня, наверное, с самым желанным и добрым сердцем из всей семьи. Грохнув у печи дрова, он спокойно, по-взрослому подошел к нему, вырвал меня из его рук и будто несмышленышу внушил: «Не балуй! За этакое и маленьких бьют». Тот, хмыкнув, цапнул Ваню за запястье навыворот, а Ваня — маленький, да удаленький — в какое-то мгновение стряхнул с головы шапку и, подскочив, ударил его затылком в лицо.

Тут и отец вошел... Ванин поступок обошелся семье в две овцы, а я перед ним, погибшим на войне юношей, всю жизнь клоню в благодарной памяти голову за то, что он защитил меня не только от случайного самодура-изгальника, но и от самого страшного на земле — от фашизма. Достойна ли моя жизнь его, погибшего за меня? Спрашиваю себя и честно, как на духу, ответить не могу. Одно утешает, что хлеб ел честно и трудно заработанный, порою так трудно, что и сил не хватало его съесть; что спал всегда хоть кратким, но сладким сном трудящегося; что сердце мое надрывалось не от страха за себя, но от сострадания к слабым мира сего; что несказанно люблю человека чести и труда и ненавижу тех, кто материальные ценности «создает» лишь пустой болтовней, и в меру сил стараюсь свою любовь и ненависть подтверждать делами...

С июня тридцать девятого нашу семью, словно перекати-поле ветром, погнало по Барабе. Трижды переехали за два года! Из Трудовой — в маленький совхоз-подсобное хозяйство Куйбышевской школы механиков. Школы там не было, и старшие ходили учиться за три километра в деревню Морозовку. Мы с сестрой Марусей тоже должны были пойти в Морозовку в первый класс — жизнь стала выправляться к лучшему, — но грянула война, и нужда будто войну опередила: «Куда им телешами до Морозовки, к школе надо прибиваться», — решил отец, и переехали мы на Новогутовский разъезд, под Барабинск, где прожили (больно даже вспоминать) всего четыре месяца. В конце октября отец, распалившись на путейской работе — работали по-военному режиму — во рву, под насыпью, пробив молотком лед, напился, свирепо простудив легкие и почки, в одночасье став инвалидом. Старшие еще по возрасту не годны были для кадровых рабочих, и мы поневоле переехали в Новогутовский совхоз на ферму под номером три.

Если пословица гласит, что один переезд равен трем пожарам, то невозможно представить, до какой нищеты дошла семья за три переезда, два из которых — в военное лихолетье. В Межозерье мы купили полуземлянку. Новогутовский совхоз был построен в 1931 году из подручных материалов, а какие в степи материалы? Колья, хворост, дерн да глина. Лошадь к избушке привяжешь, она щиплет траву с плоской крыши. Межозерье окрепло, отстроилось добротными домами лет за восемь-десять до ее сноса.