Тигр в дыму - Марджери Аллингем

Но теперь, погрузившись в воспоминания, замерев в наполовину снятой сорочке, он почувствовал, как снова начинает гневаться. Это испугало его, и он поспешил обратиться к молитве, покуда еще окончательно не утратил ясности понимания. То была единственная молитва, к которой он прибегал в своей частной жизни. Он достиг уже того духовного уровня, когда в нескольких словах вмещается тот абсолютный максимум, которого, со своей глубоко личной точки зрения, он дерзал просить у Создателя. Выпутываясь из одежды и аккуратно складывая каждую вещь, как его научили лет шестьдесят тому назад, он повторял, наполняя каждое слово сокровенным смыслом:

— Отче наш…

Дойдя до того места, которое показалось ему в тот вечер наиболее важным, он выдержал паузу и повторил Дважды:

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…

Вот оно. Вот что он имел тогда в виду. Не введи нас во искушение, потому что мы и без того носим оное в себе и должны ему сопротивляться изо всех сил, каждый по-своему. Но избави нас, упаси нас, спрячь нас от лукавого. Ибо тленом смерти одевает он нас. Такова была его молитва, но в эту ночь он не дождется на нее ответа, он понял это, обнаружив, что переобулся не в обычные ночные туфли, а в другие, грубые, на кожаной подошве. Он словно приготовился этой ночью в дорогу.

Ему пришло в голову, что психологи объяснили бы подобный феномен тем, что подсознательно он собирался предпринять что-то, чего его обыденное сознание хотело бы избежать. Ну не потеха ли вся их теория! Вот приятное времяпрепровождение! Тут он сам себя одернул. Опять он за свое, норовит спрятаться за праздным суеверием, ленится, пытается отсидеться в сторонке именно тогда, когда его новая задача, и он чувствовал ее приближение, вот-вот будет поставлена перед ним.

Он облачился в халат и побрел в ванную. Предстояло целое путешествие на первый этаж, а склонная к причудливым образам Мэг сочинила для него на такой случай одеяние, руководствуясь формулой, сохранившейся в архивах одного монастыря тринадцатого века. Указания сводились к следующему: «Из толстой черной шерсти возьми четыре равные части, каждая длиной в рост брата от затылка до пят, а шириною — дабы возложенная ему на плечи, достигала от одного его локтя до другого. Первая часть да покроет левую половину его груди, вторая же правую, третья же да прикроет его сзади. Затем четвертая да будет сложена втрое и из сих трех одна часть будет для левой руки, другая для правой, третья же и последняя да покроет главу. И так да облачится, двумя же локтями вервия да препояшется…»

Вервие Эйврил отверг из-за некоторой его нарочитости, заменив оное шнуром от пижамы, однако простое и теплое одеяние пришлось ему по вкусу, и его домашние уже успели привыкнуть к зрелищу, когда закутанная в черную рясу фигура спускается по холодным лестничным маршам. Однако незадачливый сержант Пайкот, которого никто не догадался предупредить, чуть не умер от неожиданности, когда, услышав шаги за спиной и оглянувшись, увидел «черного монаха» у самого подножия лестницы. Каноник нес в руке чашку с молоком. Он был более всего озабочен тем, чтобы Дот не огорчилась утром, найдя свое снадобье нетронутым, и уже собрался, сгорая от стыда, его вылить. Но то, как страшно вздрогнул Пайкот при виде его, поразило каноника как явное свидетельство нервного перенапряжения, и он с облегчением протянул усталому полисмену свое успокоительное, радуясь, что оно хоть кому-то пригодится.

Сержант терпеть не мог молочного, но у него не было и маковой росинки во рту с самого ленча, а впереди еще предстояла долгая и холодная ночь. Он с благодарностью принял заботу пожилого джентльмена. Настроившись на неприятный вкус предложенного напитка, он ему и не удивился, и выпил все до капли, не подозревая, что мисс Уорбертон развела в молоке две снотворные таблетки барбитурата, из тех, что ей выписал доктор, когда она последний раз лежала с инфлюэнцей. От одной такой таблетки она сама спала как убитая, но положила две, потому что в самом деле хотела, чтобы Хьюберт выспался как следует. Когда Эйврил вернулся из ванной. Пайкот уже мирно дремал на своем посту.

Уже поднявшись к себе и совершенно не представляя, что он наделал, Эйврил все расхаживал из угла в угол и ждал, сам не зная чего. Он вспомнил это состояние. Такое бывало с ним крайне редко, вероятно, всего четыре или пять раз за всю жизнь, и всегда предваряло некое событие, в котором он оказывался призван сыграть решающую, хотя и необычную для себя роль. Главным признаком этого было ощущение абсолютного внутреннего спокойствия.

В какое-то мгновение он почувствовал это совершенно явственно и понял, что не имеет ни сущности, ни воли, ни долга, кроме долга покорности повелению. Он явственно ощутил великое течение жизни, вселенской жизни, несущей его вперед. Он чувствовал его и над, и под собою, набирающее скорость, мчащее все быстрее и быстрее к неведомым порогам. Он казалось, видел эти темные воды и слышал их рокот. Но сам оставался очень тихим, очень маленьким, но чутким и готовым выполнить собственное предназначение, опасаясь лишь одного — пропустить сроки. Что самое странное — он не чувствовал страха. Этому единственному он научился на собственном опыте. Вместе с опасностью приходит и отвага.

Мгновенное озарение прошло, и он снова стал просто взволнованным пожилым человеком, собирающимся спать. Часы на полке показывали десять минут второго. В доме стояла тишина, а единственным звуком, доносящимся снаружи, был далекий лязг перецепляемых железнодорожных составов на вокзале.

Он снял с постели плед, обратив внимание на бугорок, под которым пряталась глиняная бутыль с горячей водой, а потом, уже выключив свет, на ощупь отправился к окну, чтобы раздвинуть шторы. Окно выходило на каменную лестницу между домом и церковью, а поскольку его проем находился на уровне одной из ступенек, его еще при строительстве забрали снаружи изящной кованой решеткой. Эйврил всегда раздвигал на ночь шторы, он любил, чтобы по утрам его будило солнце, и всегда сперва выключал свет — привычка военных дет, с которой он так и не расстался.

Он с удовольствием посмотрел на серый световой квадрат в тигровую полоску решетки. Теперь ему уже не верилось, что туман наконец рассеется. Он всматривался, пытаясь разглядеть звезды в знакомом треугольнике неба над церковной стеной, ограниченном стрельчатым оконным сводом, но ни одной не увидел. Зато впервые за много дней удалось разглядеть самый треугольник, тоже темно-серый, но чуть светлее, чем стена. Краем глаза он уловил, как нечто промелькнуло и исчезло, и когда он всмотрелся повнимательнее, его уже не было видно. Однако каноник уже понял, что это такое, и у него защемило сердце от предчувствия.

Он заметил, как отблеск света, мгновенный, словно взмах крыла зимородка и такой же пронзительно-голубой, скользнул по серой стене высоко вверху. Свет, вероятно, луч фонарика, шел изнутри церкви и окрасился в лазурный цвет одежды святого, застывшего в бесконечной своей молитве на витраже восточного окна. Эйврил оцепенел.

Теперь, когда обозначилось направление течения, когда стали видны подводные камни, и его собственное реальное положение предстало перед ним во всей своей ясности — теперь пришло знание, словно кто-то ему сообщил то, что, как выразились бы те же психологи, хранилось лишь в подсознании.

К примеру, он знал, что когда миссис Кэш показывала сержанту Пайкоту свой дом, она, скорее всего, показала ему и маленький задний дворик, куда выходила дверь угольного сарая. И маловероятно, что даже дотошный сержант открывал эту дверь почти в самой стене фундамента храма, за которой, на первый взгляд, может уместиться лишь очень тесное пространство. А если сержант и открывал ее, то вряд ли заглядывал за небольшую угольную кучу и вряд ли заметил позади нее другую, массивную дверь.

Двадцать шесть лег назад дал он разрешение миссис Кэш устроить угольный сарай возле запасного входа в крипт. Самый вход был сделан для удобства прежнего церковного сторожа, жившего в том домике в лучшие времена, а дверь находилась в толще стены. Как лендлорд Эйврил заплатил за переделку из своего кармана, но поставил условие, что прежняя дверь будет заперта, а ключ отдан Тэлизмену.

И лишь теперь до него дошло, что распоряжение это так никогда и не было выполнено. В свете внезапно пришедшего знания всех и вся он в этом уже и не сомневался. Путь оставался открыт, и крипт, давно уже не использовавшийся по прямому назначению, оставался доступным для миссис Кэш, которая могла входить туда и распоряжаться им по своему усмотрению.

Он понял, где могли скрываться те, кого безуспешно разыскивает Люк. Они, по-видимому, подобрались к этой двери изнутри церкви, входя туда не с хорошо просматривающейся площади, а сзади, с оживленной улицы через дверь, ведущую в ризницу. Здание, когда не было службы, обычно запиралось, но в перекрытии над этой маленькой дверцей отошел камень, и под ним этот недотепа Тэлизмен держал ключ едва ли не с окончания Первой Мировой.