Вечный хлеб - Михаил Чулаки

— Фамилии у вас разные? И вообще ведь документов нет, так? Но, с другой стороны, когда у друга умирает близкая родственница, мы сочувствуем его горю… Понимаешь, Суворов, все за то, чтобы нам подружиться. Тогда ни акта, ни прогулов. Да это мелочи. Тогда начнется для тебя хорошая жизнь — сам все понимаешь, не вчера родился. Это для тебя момент, как в сказке: налево пойдешь — по статье пропадешь, направо пойдешь — к хорошей жизни придешь. У нас сейчас с лосятиной все регулярно отлажено — санитарный отстрел, ха-ха, — и нужно горячий цех подключать. Нельзя, чтобы из-за тебя дело стопорилось. Такие пироги, Суворов. Кровью подписываться не нужно, не тот век. Ты ведь уже похоронил, помянул, да? Ну вот и выйдешь сегодня. Все тебе объясним, включишься — и тем самым все забыто и замято… Видишь, все карты на столе — от друга никаких секретов. Тем более свидетелей нет, если только ты не

держишь магнитофон в коробке с ваксой.

Все разузнал Борбосыч: что фамилии разные и что похороны уже прошли. Все разузнал, подготовился — и ничего не понял. Не понял, что происходит с человеком, который наконец осознал, что он один во всем виноват… И речь Борбосыча сейчас касалась Вячеслава Ивановича меньше, чем писк комара.

— Нет, не выйду.

Хотелось одного: чтобы Борбосыч поскорей ушел.

— Тогда выйдешь вон. По статье. А то с привлечением.

— Уходи поскорей. А то Эрик — он сразу чувствует.

— Значит, налево пойдешь… Ну, давай. Не знаю теперь, когда и увидимся: из дорогой нашей «Пальмиры» тебя теперь попросят за твои художества, я думаю. Чао! Желаю счастливо бегать, сохранить здоровье. Только смотри, не споткнись нечаянно.

И Борбосыч легко повернулся и пошел легкомысленной походкой, странной для его комплекции.

Нет, неправда, что речь Борбосыча касалась Вячеслава Ивановича меньше, чем писк комара! Очень касалась! Ведь почему он явился? Потому что был уверен, куда пойдет Вячеслав Иванович. А уверила его вся прошлая жизнь Вячеслава Ивановича. Ну, правда, в крупные дела он никогда не вмешивался, благоразумно держался в стороне, хотел спать спокойно. А то, что с каждой смены и себе на еду, и на торты клиентам, — это не считается? По Борбосычу и вышло, что считается, Борбосыч сосчитал. Сосчитал, выждал момент — и пришел… А если бы никогда ни крошки?!

Как сейчас хотелось, чтобы ни крошки! Крошки. Если с каждой смены хоть по килограмму — а ведь обычно больше! — да смен сто пятьдесят в год, да двадцать лет: тонны три крошек!

Как стыдно! Пачкался, пачкался всю жизнь — вот и получил. А еще считал себя лучше Борбосыча, примазывался к честным людям… Самообвинения громоздились друг на друга, грозили раздавить совсем.

А если бы никогда ни крошки! Тогда бы получилась совсем другая жизнь. Тогда он не был бы во всем виноват, тогда Алла бы сейчас жива. Да-да, крошки эти тоже убивали Аллу. Потому что все вместе, все связано: если уж нечистоплотный, если уж не моешь руки, чтобы не прилипли крошки, то теми же руками берешь себе очередных беженетов — и привыкаешь обходиться без любви. Не привык бы к крошкам, не смог бы привыкнуть к Ларисе с Петра Лаврова!.. И Борбосыч это прекрасно почуял: потому и пришел к нему искусителем, что Вячеслав Иванович жил так, что мог и в крупную аферу влезть, и Аллу убить… Да-да, Борбосыч это чуял…

Когда Вячеслав Иванович добрался до понимания этой неизбежной связи, воспоминание о визите Борбосыча сделалось уж вовсе невыносимым. И как уверен, ворюга, что может спать спокойно, что неуязвим! «Без свидетелей… если не магнитофон в коробке с ваксой…»

Нет, не оттого уверенность Борбосыча, что без свидетелей. А оттого, что знает точно: в худшем случае Суворов промолчит. Промолчит — и не больше. Не побежит в милицию. Всей своей жизнью, всеми тоннами вынесенных крошек доказал, что не побежит!

И не побежал бы — если бы Борбосыч со своей самоуверенностью, безнаказанностью не стал уже казаться пособником в смерти Аллы. Это не вмещалось ни в какую логику — и с каждой минутой становилось все несомненнее Вячеславу Ивановичу! Самим существованием! Потому и Старунский гоняется за интеллигентными конвертами без марок, потому и сам Вячеслав Иванович со своими крошками — потому что есть на свете процветающий Борбосыч! Так и получилось само собой, что разоблачение Борбосыча вдруг разом вошло в долг Вячеслава Ивановича перед памятью Аллы.

Правда, тут же оказалось, что Борбосыча защищает и укоренившийся с детства предрассудок: что жаловаться, доносить — позор. Предрассудок, возведенный в детдоме в жестокий закон: ябед там презирали и беспощадно били. Тогда это казалось Славе Суворову бесспорно справедливым. Сейчас он в этом усомнился. Был у них мальчик по имени Веня — маленький и хилый даже среди не пышущих здоровьем послевоенных детдомовцев. Прозывался он Клячей. За что его невзлюбили, Слава и тогда не знал. Скорее всего, в них бушевал жестокий детский инстинкт, заставляющий гнать слабого. К тому же Кляча иногда писался по ночам. Кто его не шпынял, кто не бил мимоходом! И Слава в том числе. Ему не приходило на ум, что Кляча чувствует то же, что сам он чувствует, когда попадается в плохую минуту под руку Царю Зулусу, — или даже вымещал на Кляче то, что терпел от Зулуса? Столкнуть Клячу в грязь считалось вполне естественным и остроумным. Взрослому и вообразить трудно весь беспросветный ужас, в котором живет такой отверженный и гонимый. Взрослого все же защищает закон, мальчишку — нет, потому что закон олицетворяют как раз взрослые, а пожаловаться им невозможно. И Кляча не жаловался: он знал, что будет только хуже, гораздо хуже!

Однажды Слава для смеха вылил Кляче за шиворот чернильницу — и Клячу же вдобавок наказали, за то что не бережет казенное белье, которое покупается на народные деньги, а народ и так во всем себе отказывает, восстанавливая разрушенное войной хозяйство… Кляча не выдал — и никому не показалось это геройством, никого не усовестило… До чего же стыдно вспоминать! И как был бы прав, каким настоящим героем стал бы Кляча, если бы пожаловался! Как позорен этот детский закон молчания, ничем, по сути, не отличающийся от закона молчания мафии, и как прекрасны и мужественны ябеды! И если бы Вячеслав Иванович сейчас поддался предрассудку, счел бы позором заявить в милицию, он бы уподобился бедному Кляче, которому более сильные негодяи могли безнаказанно лить чернила за шиворот.

Вот с этого он и решил начать выплачивать свои долги— с самого неприятного.

Районный следователь ОБХСС оказался не молодым и спортивным, какими снимают его коллег в детективах, а помятым дядькой неопределенных лет с нездоровым цветом лица — наверное, питается плохо, желудок больной. Выслушал он Вячеслава Ивановича без особого интереса, ни разу не перебил, не переспросил. Когда же Вячеслав Иванович, все рассказав, замолчал, уточнил с не очень скрытой издевкой:

— Так когда вы видели ту лосиную тушу?

— Я даты точно не помню. Незадолго до Нового года. За несколько дней.

— А сейчас несколько дней после Нового года, так?

— Ну да… Но я…

Хотелось сразу все объяснить, и потому Вячеслав Иванович запутался в простых словах. А следователь не давал времени распутаться.

— Почему же сразу не пришли? Чего ждали?

— Я хоронил племянницу!

Обычно после такого аргумента люди смущенно замолкают, но на следователя он ничуть не подействовал.

— Все время хоронили? Чуть не две недели?

Захотелось встать и уйти. Ведь все же он пересилил

себя, победил предрассудок — пришел. И такой прием. И ушел бы, хлопнув за собой дверью, если бы не долг перед памятью Аллы. И если бы сам не был слишком виноват — а раз так, терпи!

— Было не до того.

— А тут вдруг стало до того. А туша лосиная так все и дожидается, когда вам станет до того?

— Не та, так следующая. Я ж вам по-русски сказал: сегодня мне делал предложение Овцюра. Сегодня!

У Борбосыча такая фамилия: Овцюра.

— То предложение — нечто невещественное, мираж. А нам нужна вещественность: то самое мясо.

— Ищите! Это же ваша работа, а не моя!

— Чего там искать. Это не золото или камушки, которые хранят, тайники всякие в стенах. Мясо съели — и нет его.

— Съели это — будет следующее. Они же на конвейер хотят поставить, неужели я непонятно рассказал?!

Вячеслав Иванович сдерживался, но долго ли можно сдерживаться? А следователя ничего не интересовало.

— Чего ж прикажете, над каждым котлом милиционера поставить? И с чего вы так горячитесь? Вам-то лично никакого ущерба не нанесено. Почем я знаю, может, вы пришли сюда личные счеты сводить. Может, не поделились — вот и пришли. Тем более, долго собирались.

Виноват — терпи! Вячеслав Иванович потому только и сдерживался кое-как, что виноват.