Вечный хлеб - Михаил Чулаки

Рита сидела неподвижно, почти не пила и не ела.

Вячеслава Ивановича зло взяло на всеобщую запоздалую стыдливость. Будто тень директорши училища витала над столом.

— Алла была смелая, вот ведь что! — сказал он громко. — Другие сначала в загс, чтобы бумажка с гарантией, а она смелая! А когда поняла, что этот ее красавчик— обыкновенный трус, она его запрезирала, а мстить не стала, потому что благороднее этого. После нее остался сын, воплотилась в него ее жизнь, и пусть он вырастет хорошим человеком, как мать, пусть ее всегда помнит. Ну а мы, родные, сделаем все. Это в ней главное было: что смелая, что сын, а не отметки по чистописанию или литературе. — Он посмотрел на Зинаиду Осиповну и закончил еще громче, немного с надрывом: — Бабушка Аллы жизнь свою отдала медленно, по капле, чтобы спасти свою дочь! Вот и Алла, как бабушка: жизнь отдала своему ребенку!

Тут и подруги зашептались, и соседки — но вслух никто ничего не переспросил, — а Вячеслав Иванович готов был ответить!

Зинаида Осиповна будто не слышала, сказала умиленно:

— Мученица она у нас, мученица. Если не ее в рай, то кого же?

Хотел было Вячеслав Иванович возразить, что по-церковному Алла-то как раз и грешница, но уж не стал ради сестры.

— Если уж гибнет товарищ или вот подруга, надо, чтобы не напрасно, — сказал зять. — Надо, чтобы извлечь, не повторить… — Сбился, замолчал, почувствовал, наверное, что говорит не то.

Когда сиделка сказала: «Ну, давайте по последней, чтобы, значит, нашей Аллочке земля была пухом, чтобы спала спокойно…» — Рита снова громко зарыдала.

Подруги стали стеснительно прощаться.

Вячеслав Иванович смотрел на утихавшую постепенно Риту, и ему хотелось почувствовать в ней родную. И казалось, он уже что-то чувствует — неуверенно еще, но чувствует. Сказать бы друг другу что-то важное. Но не здесь, не при Зинаиде Осиповне.

Он подошел, погладил Риту по голове:

— Давай, сестренка, выйдем ненамного, помолчим вместе об Алле.

Она покорно кивнула и сразу встала.

— Можно и мне присоединиться, если не возражаете? — спросил зять.

Теперь кивнул Вячеслав Иванович, и ему показалось, что движение это у них одинаковое, семейное.

Само собой получилось, что свернули в Таврический сад. Снег здесь был, как на кладбище.

Действительно, долго молчали.

Потом зять взял Вячеслава Ивановича под руку, придержал, и они слегка отстали от Риты.

— Пусть немного одна. Женщина же — что ей скажешь… Вы знаете, я хочу быть объективным, не хочу

требовать… ну, мести, что ли, ведь медики не всесильны, я понимаю, но все же хочу разобраться, как так получилось? В наше время, в век антибиотиков. Даже от рака сейчас не всегда… У нас вот случай, жена одного майора: уже четыре года как оперировали, — и здорова!

Тем более Ленинград, здесь все специалисты…

Рассказывать ли ему? Вячеслав Иванович невольно почувствовал превосходство обладателя полной информации.

И что даст, если зять все узнает? Будет всю жизнь помнить, что если бы один не забыл, другой не ошибся— то дочь была бы жива! Ведь легче думать, что медицина не всесильна. Тем более в свидетельстве о смерти этот таинственный токсикоз. Да, легче так думать, Вячеслав Иванович знал по себе, насколько легче.

Добиваться справедливости, наказания виновных? Это теперь долг и крест его, знающего: добиваться! А зять уедет обратно на Камчатку, что он может оттуда?

Все за то, чтобы не говорить. А что за то, чтобы сказать? Только туманный довод, что отец имеет право знать — знать, и самому потом думать, что с этим знанием делать…

— Знаете, я-то как раз не специалист. Ну что сказать… Все повернулось внезапно — будто выстрелил кто. Шла туда, в эту Скворцовку, веселая, все вроде нормально, и врач ее из консультации хвалила. Неожиданно. А потом, говорят, открылся скрытый токсикоз.

Вот так, пусть сам думает, сам решает. Для начала сказано достаточно: и что шла веселая, и что врач из консультации ничего не находила. Захочет — пусть отсюда и копает. Тогда можно будет и подсказать, если начнет искать правду, захочет искать! А нет — пусть остается при том объяснении, что медицина — увы! — не всесильна.

— Да, вообще-то бывает: скрытые дефекты. Как с техникой: бывает, на стенде по всей программе гоняли — полная норма, а потом, при живой нагрузке, когда работа… Бывает. Самые подлые эти дефекты — скрытые!

Вот и пожалуйста: если хочет, пусть на этом и остановится… Нет, еще не остановился.

— Но что в консультации ничего… У Риты тоже был токсикоз — так ой-ей-ей! Диеты, лекарства! За месяц

уже положили… Если бы у нас такое, я бы из Москвы комиссию! Пусть разбираются. Но в Ленинграде, где тут

все специалисты…

Вячеслав Иванович молчал: пусть думает, пусть решает.

Молчал и зять — значит, думал… У выхода из сада они догнали Риту.

— Знаешь, здесь совсем рядом Красная Конница.

Сестра посмотрела недоуменно.

— Да, ты же не помнишь, конечно. Родная улица, где мы жили до войны. И ты родилась.

— А-а.

Никакого интереса она не выказала, но Вячеслав Иванович все же предложил — может быть, в не очень отчетливо сознаваемой надежде, что там, около родного дома, оживут его родственные чувства к этой женщине:

— Давай подойдем к нашему дому. Покажу.

Она согласилась покорно.

А Вячеслав Иванович волновался, будто прикосновение к родному дому обещало если не исцелить от горя — это невозможно! — то хотя бы добавить сил, чтобы переносить горе и выполнять долг. В сумерках его желтая стена казалась светлой громадой с черным вырезом арки.

— Вот он. Не помнишь, конечно. А это — лестница. Поднимемся к квартире? Внутри-то делать нечего, только постоять у двери.

И опять она покорно кивнула.

Зять остался покурить под аркой, а они с Ритой вошли в подъезд. Снова, как в первый раз, Вячеслава Ивановича поразила знакомость расположенного поперек входа первого лестничного марша. Чудо детской памяти! Старенький лифт принял их.

Трубки дневных ламп на площадках давали резкий — раздевающий словно бы (такая же безжалостная резкость освещения в морге!) — свет. Он выявил глазу мельчайшие щербины ступенек, закрашенные порезы на перилах — не тогдашние ли щербины, не тогдашние ли порезы? И еще… Если бы только порезы и щербины! Сбоку и выше над отчетливой, белой масляной краской обведенной цифрой 67, была другая, закрашенная, но сохранившая выпуклый рельеф: 78! 78!

Прежде здесь была квартира семьдесят восемь! Но Сальниковы-то жили в шестьдесят седьмой, а ей-то, шестьдесят седьмой, теперь не оставалось места на этой лестнице!

Вячеслав Иванович остановил сам себя: не торопиться, сообразить все четко, логично. Значит, так: детская память привела его на эту лестницу, именно на эту! Вот и сегодня, как увидел лестничный марш, идущий поперек входа, сразу уверенное чувство: да, здесь его родное!.. Но он, когда объяснял в домовой конторе, не знал, что на лестнице переменилась нумерация. И паспортистки не знали. А теперь ясно, что шестьдесят седьмая квартира была по какой-то другой лестнице. Сальниковы в ней действительно жили, но ходили домой по другой лестнице. А он, маленький Славик, ходил именно по этой!.. Славик — имя распространенное — это не Платон, не Ираклий, например, ничего особенного, если в доме было несколько Славиков одних примерно лет. И что старший брат помнится в истории с тюльпановыми луковицами — тоже ничего особенного: тогда почти у всех были братья, тогда один ребенок в семье редкость, не то что сейчас…

Страшно было в этом убедиться после всего пережитого, но никуда не деться: факт такой, что он никогда не был Сальниковым!

— Ну вот… Пошли, больше смотреть нечего, — сказал он поспешно, как будто сестра могла понять значение закрашенной цифры на двери.

То есть — не сестра вовсе!

Самозванец! Самозванец, ворвавшийся…

Боль от потери словно бы ждала этой минуты, чтобы вырваться из каких-то подвалов сознания и заполнить собой все: сердце, мозг, глаза, горло. Больно смотреть, больно глотать… А главное — больно существовать, зная, что Алла там, под тяжестью, в темноте… что больше никогда… Как больно — всему телу больно!

— Ну, посмотрели? — спросил зять.

Вячеслав Иванович не смог ответить.

Самозванец, ворвавшийся… Если бы не он, Алла сейчас кормила бы сына в роддоме на Петра Лаврова! Во всем виноват только он! Он, со своими беженетами, с привычкой всюду приходить не с пустыми руками…

Потому-то он так сразу проникся Аллой, что не дядя! И если бы знал, если бы встретил… Мог бы встретить! Например, шел бы после решительного разрыва с Ларисой по Петра Лаврова, шел бы усталый и пустой от очередного беженета — и навстречу… Все могло быть — и ничего никогда не будет.