ТРИ БРАТА - Илья Гордон

Танхуму хотелось излить перед кем-нибудь свое горе, но бандиты, занятые своими мыслями, не обращали на него внимания.

«Хоть бы ехали поскорей, – с досадой думал он, – а то, не ровен час, подводы с хлебом раньше времени проскочат то место у запруды, где надо устроить засаду».

– Мы можем, чего доброго, и опоздать, братцы, если не поднажмем, – сказал он вслух.

– Ну, и погоняй свою кобылу, если тебе невтерпеж, – отозвался рябой всадник и, придержав, будто назло Танхуму, своего жеребца, запел сиплым голосом:

Эх, яблочко, куды котишься?

В руки к нам попадешь – Не воротишься.

«Весело тебе, хвороба тебя забери, – выругался про себя Танхум. – Болит у тебя душа о моем хлебе, очень ты горевать будешь, если его и вывезут!»

Поднявшись на холм, Танхум увидел впереди Садаево. Слева чернел лесок, а прямо перед ними сверкала вода.

– Вон там, братцы, за плотиной, и должны проехать подводы с хлебом, – сказал Танхум.

Возле Камышовой балки, которая тянулась вдоль плотины, всадники остановились, завели лошадей в густой камыш и, затаясь, стали следить за дорогой – не покажутся ли подводы.

– А вдруг они задержатся в Садаеве? – сказал рябой. – Что ж, мы целый день и будем торчать в этой треклятой балке?

– Нет, нет, – поспешно заверил рябого Танхум, – они обязательно должны появиться. У красных всё готово было к отправке, хлеб собран, подводы взяты у местных хозяев.

И, как бы подтверждая Танхумовы слова, издали донесся стук приближающейся подводы. Дребезжа и подпрыгивая на спуске, она подкатила к плотине.

Танхум выскочил было из камышей, но сразу же юркнул обратно.

– Не они, – тихо сказал он.

Не прошло и десяти минут, как опять появилась подвода, за ней – еще две. На этот раз подводы ехали медленно, без громыхания и стука, видно было, что они груженые. И когда первая телега выехала на плотину, Танхум ясно увидел на ней своего отца.

– Они, они хлеб везут, – вне себя от волнения и страха закричал не своим голосом Танхум. У него перехватило дыхание, и, почти не соображая, что делает, он вскочил на свою кобылу и вынесся с обрезом в руке на плотину.

– Стой, стрелять буду! – крикнул он в смятении, встретившись взглядом с хмурыми и строгими глазами старого Бера.

Танхум хотел подъехать к первой подводе и приказать отцу повернуть лошадей, но, увидев позади отца человека, вскинувшего винтовку, сделал скачок в сторону и чуть не свалился вместе с конем с плотины. В ту же секунду со второй подводы выстрелил Давид, но пуля не задела Танхума – его спас скачок лошади.

Услышав выстрел, сидевшие в засаде бандиты вскочили на коней и тоже начали стрелять из своих обрезов.

Давид, спрятавшись за подводой, стал отстреливаться, стремясь не допустить нападающих к хлебу. Продармеец тоже открыл огонь, переползая с места на место, пытаясь создать впечатление, что огонь ведется с разных сторон.

Внезапно лошади Бера, испугавшись выстрелов, понесли подводу прямо на бандитов, и как старик ни старался их удержать, его сил на это не хватило.

После долгой перестрелки две подводы прорвались сквозь заслон нападающих и умчались в Гончариху, а первая подвода вместе со старым Бером Дондой попала в руки бандитов.

– Что сидишь чурбан чурбаном? – крикнул старику один из них, щуплый парень с большим ртом. – Чего не едешь?

– А куда мне ехать? – взглянул на всадника Бер.

– Поезжай, куда велят, в Бурлацк поезжай, там атаман с тобой потолкует! Расскажешь ему, куда и зачем вез хлеб.

– А мне и рассказывать нечего. Что мне рассказывать?

– Там увидим, есть у тебя о чем рассказать или нет, – вмешался рябой. Он стегнул лошадей, и подвода тронулась.

– Куда вы меня гоните? – спросил Бер одного из всадников, конвоировавших подводу.

– Велят ехать, ну и поезжай, – буркнул Танхум. – Не хотел сохранить мой хлеб, так вези его теперь хоть к черту на кулички – мне все равно… Когда родной отец становится тебе злейшим врагом и хочет утопить, так и говорить не о чем!

– Мне твой хлеб не нужен. Голодал бы – и то ни к единому зернышку не прикоснулся бы, – задыхаясь от волнения, сказал Вер. – Я не знаю, кто и как нашел твой хлеб.

– Нет, знаешь. Тебя уговорили отдать мой хлеб.

– Отсохни мой язык, если я о нем хоть слово кому сказал…

– Что вы там по-своему бормочете? – остановил Танхума рябой. – Этак вы нас купить и продать можете за милую душу, а мы ничего и знать не будем.

– Не обижайтесь, братцы, мы привыкли все по-нашему говорить, – сказал, оправдываясь, Танхум и умолк.

Всадники продолжали путь почти в полной тишине. Слышался только глухой стук копыт, да изредка ржала то одна, то другая лошадь.

«Может быть, – размышлял Танхум, – напрасно пристал я к атаману. Все равно две подводы с хлебом остались у красных, а третью хоть и удалось вырвать, мне могут и не вернуть. Так какого черта я ношусь, как разбойник, по этим дорогам с обрезом в руках? Если красные не уйдут, мне и домой нельзя будет вернуться: как бездомный пес, буду шататься по чужим дворам, бросив хозяйство на произвол судьбы».

Дорога пошла в гору, и лошади, тянувшие основательно нагруженную хлебом подводу, замедлили ход. Всадники, конвоировавшие подводу, попридержали своих коней.

Все ближе и ближе подъезжала подвода под охраной бандитов к Бурлацку, все боязливей билось сердце Танхума. Лошади, запряженные в подводу, стали уже приставать.

– Быстрей, давай быстрей, – сказал Танхум отцу.

Но старый Бер не спешил. Он знал, что ничего хорошего в Бурлацке его не ждет, и был настолько удручен всем случившимся, что ему все стало безразлично. Лицо его окаменело от горя, он низко опустил голову, избегая смотреть по сторонам.

В таком подавленном состоянии он и въехал в Бурлацк. Подводу завернули в просторный двор с несколькими сараями, артезианским колодцем, корытами для водопоя и всем тем, что отличает крепкое кулацкое хозяйство.

Бандиты расседлали копей, ввели их в конюшню, приказали и Беру распрячь своих лошадей.

– Ну, теперь пойдем к атаману, – обратился к Беру чубатый бандит.

Атаман сидел у стола, нарядный, в неизменной украинской рубашке и в до блеска начищенных хромовых сапогах.

– Вот одну подводу с большим трудом отбили, а остальные ушли…

Танхум докладывал, размахивая руками, будто хотел показать, куда ушли остальные подводы.

– Куда же ушли эти подводы? – строго взглянул на Танхума атаман. – Ослы, солому бы вам жевать, а не драться с большевиками.

– Как мы ни обстреливали их, они все-таки прорвались, – ответил Танхум. – Уж кому-кому, а мне-то мой хлеб наверняка дорог.

– Это кто? – кивнул атаман на Бера.

– Возчик, – неуверенно промямлил Танхум, – он…

– Возчик? Большевик, значит? – спросил атаман с угрозой.

Танхум пожал плечами, как будто не зная, что ответить.

– Ты откуда? – спросил атаман Бера.

– Из Садаева.

– Много хлеба забрали в Садаеве большевики?

– Откуда мне знать?

– А для кого хлеб вез, тоже не знаешь?

– Откуда мне знать? Власть велела везти, я и повез.

– Власть? Какая власть? – повысил голос атаман.

– Новая, конечно.

– Так, значит, для красных хлеб возил? – Лицо атамана исказилось от долго сдерживаемой злобы, в глазах забегали зловещие огоньки.

– Я уже сказал, что не знаю, для кого возил.

– Не знаешь? Забыл, может? Так вот я тебе сейчас напомню… – Атаман сжал кулак и поднес его к носу старика.

– Как я могу вспомнить то, чего не знаю?

– Ты еще огрызаться вздумал, зубы показывать, которые у тебя еще не выбили?

От страха у Бера задрожали колени, потемнело в глазах.

– Чужой хлеб забирать умел, а рассказать об этом – язык отнялся?… – закричал атаман и снова поднял тяжелый кулак.

Старик в отчаянии беспомощно развел руками:

– Ничего я не знаю…

– Ничего он не знает!… А ну-ка, напомни ему, кому он хлеб вез, – повернулся атаман к Танхуму. – Чего стоишь? Ну!

На лбу у старика выступили капли холодного пота. От волнения он дрожал всем телом, ноги его подкашивались, он едва стоял.

– Всыпь-ка ему, Донда, штук двадцать горячих, – злобно бросил атаман и подал Танхуму шомпол. – По голой заднице всыпь, чтобы почувствовал!

Лицо Бера исказилось, глаза готовы были вылезти из орбит. Он бросил отчаянный взгляд на атамана и тут же перевел его на Танхума.

– Вот видишь, из-за твоего проклятого хлеба я попал в руки разбойников! – завопил старик. – Для того ли я растил тебя, чтобы ты стал разбойником, чтобы поднял руку на меня, своего отца?

– Что он там гавкает? – вскинулся атаман. – Добавить ему за то, что осмелился раскрыть свою гнилую пасть, еще десять горячих!

Танхум стоял как в воду опущенный. Он бессильно помахал в воздухе шомполом и выронил его из рук.

После стычки с бандитами Давид долго не мог прийти в себя. Он укорял себя за то, что не обеспечил обозу должной охраны. Ведь командир предложил ему взять с собой бойцов, а он отказался. Что теперь сказать в свое оправдание? Шутка ли, своими руками отдать врагу подводу с хлебом!… Всю дорогу Давид был начеку, боясь нового нападения бандитов. Он объезжал опасные места, от одного селения до другого подводы с хлебом сопровождала вооруженная охрана из актива местных ревкомовцев и комбедовцев. К вечеру Давид с двумя подводами прибыл в Гончариху, завернул во двор, куда из разных районов свозилось продовольствие для отправки в город, поставил охрану возле подвод и пошел в штаб отряда. Рывком открыл входную дверь, стремительно вошел в коридор и остановился в недоумении: перед его отъездом в район здесь всегда толкался народ, стоял шум и гам, а сейчас не было ни души. Давид даже подумал: не уехал ли куда и командир? Но тут распахнулась дверь, из комнаты вышел он сам с двумя пожилыми, седобородыми мужчинами. Все трое о чем-то степенно беседовали. Командир шел по коридору, как всегда слегка раскачиваясь. Он проводил посетителей до самой двери.