ТРИ БРАТА - Илья Гордон

– Чего ты от меня хочешь? Что ты насел на меня? – побежал Танхум вслед за вышедшим во двор Давидом. – Быть может, кто-нибудь наговорил тебе на меня?

– Я тебя и без того знаю, как облупленного. – Не оглядываясь, Давид вышел на улицу.

Танхум шел за ним, убеждал, умолял:

– Почему ты не веришь, что у меня нет хлеба? Давид не отвечал, быстро шагал вперед.

Танхум остановился посреди улицы, наблюдая за тем, к кому теперь пойдет Давид. Первый, к кому тот зашел, был Юдель Пейтрах. Задержался недолго, а когда вышел, Юдель шел за ним следом и торговался.

– Двадцать пудов, – донеслись до Танхума его слова, – я так и быть отдам, а больше не могу: и так отдаю последнее.

«Он умнее меня, – подумал Танхум, – оставил двадцать пудов, чтобы отбояриться от властей. Отдаст малость, да спасет все добро. А я вот не догадался и могу все потерять».

От Юделя Давид пошел в следующий двор, потом в третий. По дороге, его останавливали люди, о чем-то разговаривали с Давидом, спорили с ним, бежали дальше – к ревкому, где уже толпился народ.

Танхум потолкался среди них, послушал.

– Давид, наверно, привез новости. Расскажет нам, что делается на белом свете, – суетливо говорил щупленький старичок с жидкой, как бы выщипанной бородкой.

– А как же иначе? Раз уж он сюда приехал, так обязательно расскажет.

Танхум был вне себя от досады: нет, здесь никто его не пожалеет, никто ему не посочувствует.

«О чем может говорить с этими людьми Давид? – подумал он. – О хлебе, о том, что хлеб нужен в городе рабочим? Но разве у этой голытьбы есть хлеб? А если и есть, то разве они его отдадут? Впрочем, от этого народа всего можно ждать, они последнее принесут – ведь это их власть. Эта власть наделила их землей, заботится о них. Так почему бы им и не отдать хлеб? Рука руку моет. А у меня эта власть забрала землю… Так почему я должен ей отдавать свое добро?»

Танхум долго вертелся возле ревкома – сначала искал отца, потом ждал, не подойдет ли он.

«Теперь, когда все Садаево толчется здесь, неплохо бы посмотреть, что творится в отцовском сарае», – подумал он и хотел уйти, как вдруг увидел отца вместе с Рахмиэлом. Они шли к ревкому и о чем-то озабоченно беседовали. На отце был длинный сюртук и старые сапоги – других у него не было. Мрачный вид старика говорил о том, что его грызет какая-то забота. Танхум хотел подойти к нему, но отец, не заметив Танхума, прошел с Рахмиэлом прямо в ревком. Танхум последовал за ними.

В ревкоме было тесно и накурено. Люди сидели на окнах и столах вплотную, как куры на насесте. А народ прибывал и прибывал. Становилось шумнее. Только и слышалось: «Хлеб… Земля… Хлеб…»

Давид присматривался к знакомым. Их здесь было немало – ведь он вырос в Садаеве. Но за долгие годы его скитаний все постарели, глубокие морщины избороздили лица, па головах у многих появилась проседь, не одна пара глаз потеряла юношеский блеск. А кое-кого и не застал Давид. Были и такие, что вернулись с фронта искалеченными – без руки или без ноги, а то и без глаз. Солдаты в старых, вытертых до дыр шинелях вплотную подступили к Давиду.

– Ну, чего ты ждешь? Скажи что-нибудь. Мы хотим знать, что творится на белом свете, – слышалось отовсюду.

Люди толкались, оттирали друг друга – каждому хотелось подойти ближе к Давиду. И настойчивее всех пробирался к нему Танхум, не сводя, впрочем, глаз со своего отца. В нем он искал защиты от овладевшего им страха.

Давид не спеша поднялся и тихо заговорил. И чем тише говорил он, тем тише становилось и вокруг него. Все слушали затаив дыхание.

– Я обращаюсь к вам от имени ваших братьев-рабочих. Голод костлявой рукой сжимает горло революции, хочет задушить ее, хочет, чтобы вернулись помещики и отняли у вас землю, снова обратили нас в рабов и, как овец, погнали на кровавую бойню. Рабочие в городах получают по осьмушке хлеба, а у кулаков хлеб гниет в ямах. В ямах пропадают тысячи пудов зерна. Да что говорить о кулаках? Кулак кулаком и остается. Но хуже другое – кое-кто из бедных крестьян помогает богатеям прятать хлеб. Знайте же, что те, которые так поступают, идут против своих же братьев-бедняков, идут против революции.

Беру показалось, что, произнося эти слова, Давид посмотрел прямо на него.

За всю свою жизнь Бер и мухи не тронул, а тут его самого пригвоздили к позорному столбу!

Раздался взрыв голосов.

– Кто это прячет хлеб? Скажи нам, кто? Назови виновных по имени, – послышались отдельные голоса.

Бер стоял ни жив ни мертв. Он был бледен как полотно.

«Сейчас, вот сейчас Давид осрамит меня перед всем народом», – думал старик. Давид продолжал:

– Те, кто помогает богачам прятать хлеб, помогают нашим врагам. Они помогают душить, морить голодом тысячи рабочих, их жен и их детей.

Бер почувствовал, как досада, злоба на самого себя щемит его сердце.

«Что же я наделал? Зачем понадобилось мне прятать хлеб Танхума? – упрекал себя старик. – Я ведь и сам голодаю, и дети мои голодают… Давид, конечно, прав. Только зачем ему понадобилось при всех позорить меня?

Сказал бы мне с глазу на глаз, если уж разузнал что-либо, – и дело с концом!»

От стыда у Бера пылало все лицо. Он даже глаза поднять боялся. Танхум побледнел, заметив, что отец волнуется, что он вне себя.

– Ты его не слушай, – умудрился он шепнуть отцу. – Какие они тебе братья – эти рабочие? Какое тебе до них дело?

А Давид уже не говорил, а кричал, размахивая руками:

– Бедняки должны не прятать кулацкий хлеб, а помогать нам искать его… Это их долг перед республикой, перед голодающими братьями-рабочими, перед их детьми. Каждый пуд найденного хлеба – это нож в сердце врагов революции!

Бер вернулся домой расстроенный, в смятении. Сколько ни подступали к нему Рахмиэл и Фрейда, сколько ни пробовали разузнать, что с ним стряслось, – он молчал.

«Может быть, Давид не меня имел в виду?» – пробовал старик утешить себя, и у него стало немного легче на душе. Но сомнения все же грызли его: он никак не мог решить, что лучше – сдать спрятанный хлеб комбеду или молчать, укрывать его.

Ночью Бер вышел во двор и вдруг заметил у сарайчика темную человеческую фигуру.

«Эге, да это Танхум, видать, прислал человека караулить свое добро», – подумал он. И только хотел подойти к сарайчику, как кто-то схватил его за рукав. Это был сам Танхум, бледный и перепуганный.

– Отец, – начал он дрожащим голосом, – прошу тебя, отец, не отвернись от меня. Может, я виноват перед тобой… Может быть, виноват перед братьями, может быть… Так простите меня!… Знай, если ты скажешь про хлеб, ты зарежешь меня без ножа… Если ты это сделаешь, отец, – убей меня лучше – один конец… Все против меня. Смотри, как я одинок, словно камень при дороге. А чем я провинился? Ну, скажи, отец, чем?…

Танхум дрожал всем телом. Он плакал! И чувство жалости змеей проникло в сердце Бера.

– Ну чем я могу помочь тебе? Ну чем? Ты всех восстановил против себя. Люди есть хотят, вот и ищут хлеб.

– Люди! Люди! Зачем думать о других?… Зачем о чужих заботиться? Думай лучше о себе и о своих сыновьях! А кто о тебе подумает? У меня нет никого, кроме тебя – ты мне отец…

– Туго пришлось, так и об отце вспомнил?

Но Танхум не давал отцу и слова сказать, все говорил и говорил о себе.

Давид был уверен, что Танхум где-то спрятал свой хлеб. Но как его найти? Этот вопрос все время не давал ему покоя. Он понимал, что Танхум добровольно зерно не отдаст… Вспомнил встречу с Танхумом в дороге, когда отец Нехамы отвозил его по наряду, и подумал: не переправил ли он зерно к тестю?

Давид неоднократно допытывался у старого Бера, какой урожай был у Танхума в этом году и где он мог спрятать хлеб, но старик уходил от этого разговора. Давиду это показалось подозрительным. Он видел в этом что-то похожее на сострадание к сыну.

Рахмиэл тоже не высказывал никаких суждений по этому поводу, только Фрейда твердила, что неспроста Танхум вдруг зачастил к ним. За этим что-то кроется.

…Как-то поздно вечером, когда Давид после беспокойного трудового дня возвращался домой, он увидел Танхума, расхаживающего у отца по двору.

«Что ему тут понадобилось, да еще в такую позднюю нору? – заинтересовался Давид. – Что он тут ищет?»

Давид начал тайком следить за Танхумом. Тот ходил и оглядывался, словно вор. Думая, что никто его не видит, вошел в сарайчик и надолго там задержался.

«Не иначе, как что-то спрятал там», – решил Давид. Подождал еще немного и пошел к сарайчику. У двери сарая лицом к лицу столкнулся с Танхумом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Давид, не сводя с Танхума пытливого взгляда.

– Я так зашел… понимаешь, так… Я хотел… – забормотал Танхум невразумительно. – Понимаешь, сарайчик разваливается…

Давид заглянул в сарайчик, и у Танхума оборвалось сердце. Кое-как совладав с собой, он заговорил с Давидом, страшась, как бы он не заметил, что солома в углу слегка разрыта.