Темная сторона Москвы - Мария Артемьева

— Елки зеленые! — возмутился заведующий. — Еще не хватало — до главного дойдет… Ладно. Сегодня у тебя там что?

— Два места свободные в палате.

— Хорошо. Кто у нас сегодня дежурит по отделению? Ага, я дежурю… Ну, и замечательно. Я лично пригляжу, чтоб никого туда не клали пока. Разбираться будем, Геннадий. Всё. Иди.

Геннадий Алексеевич ушел, облегченный душою. Его чрезвычайно радовало, что теперь груз тайны разделен между ним и заведующим, лицом ответственным во всех смыслах и даже партийным.

Андрей Константинович, напротив, совсем не радовался. Хотя это недолго его напрягало: когда врач дежурит, лелеять свое внутреннее «Я», разбирая эмоциональные состояния, ему недосуг. Впрочем, по той же самой причине он моментально забыл и весь разговор свой с Геннадием Алексеевичем. И когда вечером в отделение поступили пятеро новых больных, одного из них заведующий Жуков беззаботно устроил на шестой койке в шестой палате.

Фамилия больного была Пантелеймонов. Бедняга не дождался даже утренних процедур: к пяти утра он был уже мертв.

И тогда состоялся в кабинете заведующего «Большой Совет в Филях».

Взволнованный Жуков созвал всех сотрудников отделения и посвятил в суть происходящего. После чего призвал каждого из присутствующих коллег открыто высказать профессиональное мнение.

Но ни Елена Павловна Добродеева, врач, кандидат наук, ни Леонид Макарович, врач, доцент, ни Максим Николаевич, ординатор-аспирант, ни Лешенька Сомов, вольноошивающийся практикант с последнего курса медицинского училища, ни сам заведующий, ни тем более злосчастный Геннадий Алексеевич — никто не смог представить собранию мало-мальски непротиворечивую версию таинственного поведения пациентов шестой палаты, которые все, как один, уходили из жизни с шестой койки шестого отделения.

Глупости типа: «они отравились нашей больничной пищей» или «я говорил, что сквозняки провоцируют пневмонию у лежачих» были отметены сразу, строго опровергнутые фактами и холодным разумом.

Среди умерших больных ни один не пролежал более суток, а последний умерший даже и позавтракать не успел.

Просить вскрытия в большинстве случаев было поздно — родственники уже забрали тела из морга больницы.

Кстати сказать, в этом моменте обсуждения Геннадию Алексеевичу строго поставили на вид за то, что не сразу поделился своими сомнениями с коллегами.

— Мы здесь все одно дело делаем, — сурово подчеркнул заведующий. — А потому: кто, где и отчего помирает — все у нас должно быть открыто. Чтоб сразу знать. А не гадать тут, как бабки старые…

Геннадий Алексеевич каялся перед коллегами в проявленном малодушии и неверии в силы коллектива. И в качестве первого шага к открытости предложил:

— Давайте вскроем Пантелеймонова! Он единственный оставшийся у нас труп. Умер последним и пока еще в больничном морге…

Коллеги переглянулись.

— Не хотелось бы выносить сор из избы, — многозначительно крякнул доцент Леонид Макарович, старый и опытный врач.

— М-да… Костопарчев, — кивнули одновременно Елена Павловна и Максим Николаевич. Заведующий нахмурился. Эти четверо давно работали вместе и понимали друг друга с полуслова.

Лешеньке и Геннадию Алексеевичу, как людям недавним, пояснили: патологоанатом Костопарчев, делающий для отделения вскрытия, человек исключительно желчный и склочный. Возможно, что он такой склочный именно потому, что желчный, а может, и наоборот. Но дело в том, что просто так вскрывать тело умершего он не станет, потребует непременно особо мощный резон предъявить. Убедительный аргумент — чего ради ему, Костопарчеву, в этом мертвяке копаться? За зарплату, что ли?!

Циничный, въедливый и вредный Костопарчев может и главврачу на кого угодно донести, ему отношения с людьми портить — одно удовольствие. Его ж скукота заела с безответными покойниками.

Ну, а главврач — это главврач. Кто его знает, что ему в голову придет? Как-то не хочется связываться.

Спорили-рядили, ничего никак не могли надумать толкового.

Наконец, заведующий, как лицо партийное, рубанул воздух ладонью и решил поставить точки над Ё по-демократически, путем голосования:

— Кто за то, чтоб рискнуть и вскрыть Пантелеймонова?

Вверх взметнулись четыре руки. Леонид Макарович воздержался, а заведующий забыл, что тоже может голосовать, как член коллектива. Поэтому большинством в пять голосов решили все-таки подъехать как-нибудь на кривой козе к вредному Костопарчеву, чтобы он своей циничной рукой разобрался в причинах смерти Пантелеймонова.

— А пока там что — койку из палаты убрать! — предложил Геннадий Алексеевич. По неопытности. Но все так и ахнули: убрать! Видали?!

— Да за это… За это ж… А! — заведующий Жуков, не найдя слов, только рукой махнул на молодого несмышленыша. — Да даже в угол ее задвинуть я права не имею! У нас ведь знаешь, какой народ?! Только держись! Куда, скажут, койко-место народное затырил? Пайком больничным личный скот разводишь?! Неучтенные простыни из закромов родины себе на портки пустил?! Да даже если ногу у этой кровати сломать — тут же анонимки посыплются на меня, как на вредителя народного имущества. Нет. Этим путем мы не пойдем. Не можем, — сурово сказал парторг Жуков и честно глянул в глаза Ильича. В добром прищуре вождя со стены ему мерещилось некое печальное сочувствие.

И тут будущий медбрат, практикант Лешенька, подал разумный голос:

— А давайте я пока туда ляжу! Для коллектива я готов.

Все так и ахнули от Лешенькиной сознательности.

Лешенька был здоровенный бугай, бестолковый в смысле профессии, но далеко не дурак.

Сразу после практики Лешеньке предстояло сдавать сессию, а готовился он к экзаменам в общаге медучилища. Это вполне проблематичное занятие. Тут же, в отделении, сообразил Лешенька, ему будет и тихо (все больные в шестом — тихие лежачие), и сытно (все-таки на койко-место питание положено, а в общаге — нет), и к тому же — за подвиг разведчика в тылу дьявольской палаты врачи отделения его зауважают. А уж если он первым тайну раскроет — потом, может, в случае надобности из чувства благодарности коллеги ему справки в училище станут давать (поддельные, о болезни).

Вот как много выгод быстрый умом мечтатель Лешенька нащупал в этой ситуации.

Врачи отделения, посовещавшись, сообразили, что это, пожалуй, неплохой выход. Пусть Лешка, раз не боится, шестую койку в шестой палате от настоящих больных постережет. Тем более за такого бугая можно и не опасаться — любому супостату отпор даст, в лоб закатает, Зверь там он или не Зверь!

Посмеялись даже.

Как решили — так и сделали. Максиму Николаевичу выдали из кассы взаимопомощи бутылку водки и, как самого дипломатичного, отправили улещивать вредного патологоанатома Костопарчева, чтоб вскрыл Пантелеймонова ответственно и без лишнего шума. Лешеньку оформили как больного на шестую койку шестой палаты в шестом отделении.

Остальные разошлись по своим маршрутам: кто отдежурил — домой ушел, кто на дежурство — в ординаторскую отправился, делами занимать.

Наступил вечер. Лешенька плотно поужинал больничной манной кашей — нарубался и за себя, и за всех больных из своей палаты, которые пока что только внутривенно пищу принимали, а до каши еще не довыздоровели. Лешка бы и больше смолотил, но больше не было.

Впрочем, и так неплохо. Закусил Лешенька манку двумя бутербродами с маслом, запил все горячим чаем, который слегка отдавал запаренным веником, но зато был сладкий-пресладкий, и — счастливо вздохнул.

Не то что в общаге — жрать нечего, кругом орут, вьетнамцы тухлую селедку жарят… Тут вон как тихо — люди кругом спокойные. Все на ладан дышат. И дышат-то тихо-о-онечко!

Аппарат искусственного дыхания, подключенный к больному на второй койке, уютно щелкал чем-то там и мигал в сумерках зелеными огоньками. Другой стоял у соседней стены, темный и неактивный — его, как знал Лешенька, подключить подключили, но еще не использовали. Не могли инструкцию как следует прочитать: агрегат был зарубежный, из самой Японии.

«Из самой Японии», — подумал Лешенька. Начал представлять себе эту далекую страну Японию и неприметно для самого себя уснул. Приснилось ему сущее непотребство: желтолицые и узкоглазые люди — вероятно, японцы — вкручивали мертвым уже больным в головы какие-то винтики и колесики, отчего мертвецы вдруг вставали и шли голые, синие, прямо с анатомических столов плясать куда-то на сцену. Как понял Лешка — демонстрировали успехи медицины. Только никого такие успехи почему-то не радовали, а наоборот, пугали. Скорее всего, потому, что восставшие от японской технологии мертвецы отрастили себе все, как один, длинные-предлинные хвосты с кисточкой на конце, как у львов. И пока плясали — кисточки лихо вертелись над их страшными пустыми лицами, а потом опускались на пол, издавая какой-то особо противный звук с металлическим привкусом: шварк-цварк… швар-цварк… И незаметно, незаметно, шажок за шажком всё приближались к беззащитно лежащему на шестой койке Лехе: мёртвые синегубые граждане с хвостами и хищный японец с зубчатой анатомической пилой для вскрытия. Глаз японца был прищурен и черен, и в нем не было совершенно никакого зрачка. Шварк-цварк…