Дом учителя - Георгий Березко

— Отдайте мой пистолет! Как вы смели… забрать у меня пистолет?!

Теряя равновесие, он зашатался, замахал руками и рухнул бы, если б его не обхватила сзади сестра со скорбным лицом. Она толкнула при этом нечаянно его культю, и он тонко взвизгнул.

Вокруг Горчакова в несколько минут собралось человек около сорока — целый взвод, и теперь необходимо было их вооружить. Горчаков, растерявшись, замолчал на мгновение — он не подумал об этом раньше… Правда, там, где шел бой, винтовок, лишившихся своих павших владельцев, нашлось бы уже, наверно, немало. Но к ним надо еще добраться, а чтобы добраться, лучше было идти не с пустыми руками. И тут в неспокойной толпе раненых он увидел полковника — начальника госпиталя, — тот пробирался к нему.

— Оружие! — грубо вырвалось у Горчакова. — Мы идем!.. Винтовки надо!.. Мы идем, кто может!

Полковник о чем-то спросил, он не расслышал.

— Они лезут опять!.. А чем отбиваться?.. — со злостью выкрикивал он. — Комиссара зацепило — я видел. Надо вынести!

— Убит? — спросил полковник.

Горчаков понял это по короткому движению губ под усами.

— Не шевелится… Винтовки дайте! — крикнул он. — Чтобы за комиссара!.. Да что ж это такое!..

Но в госпитале не было арсенала, а личное оружие врачей и санитаров в счет не шло… Все же десятка полтора винтовок и карабинов с патронами, около двух десятков пистолетов разных систем и, неожиданно для самого начальника, несколько ящиков с ручными гранатами обнаружили на складе — скопились там, от случая к случаю. И Горчаков роздал винтовки тем бойцам, кто, хотя бы и лежа, мог владеть обеими руками; все, кому не досталось винтовки или пистолета, получили на две-три гранаты больше. Сунув в карман шинели наган, взяв себе две лимонки, Горчаков встал впереди своего небывалого взвода… Он давно чувствовал сильную жажду, но все позабывал попросить воды. А когда его бойцы тронулись, просить было уже поздно.

Начальник госпиталя проводил раненых до ворот и там постоял, пропуская их мимо себя. Их растянувшаяся кучка сама собой приняла некое подобие строя; ковыляя по двое, по трое в ряд, бойцы подравнивались, окликая друг друга. Вслед им с выражением восторженного испуга смотрели женщины — сестры, нянюшки; инвалид со стальными зубами улыбался, посылая женщинам тусклое сияние своих протезов.

Когда двое бойцов, замыкавших колонну — у одного в бинтах была правая рука, у другого — левая, — скрылись под аркой монастырских ворот, полковник спохватился и взял под козырек. Ссутулившись и пряча лицо, он торопливо шагал потом к себе, боясь, что не сможет удержать слез, стоявших в глазах…

На середине дубовой аллеи путь отрядику Горчакова преградила огромная курившаяся воронка от полутонной бомбы. Вывороченное могучее корневище торчало из раскрошенной осыпи наподобие клубка сцепившихся змей; тут же лежала убитая, опутанная постромками лошадь, задрав кверху подогнутые, как в скачке, ноги.

Обогнув воронку, спотыкаясь о разбросанные обломки, о камни, раненые выбрались на дорогу. Дальше, через сотни две метров, дорога разветвлялась: одна ее ветвь опускалась к реке, мимо монастырской стены, другая, войдя в большак, почти под прямым углом сворачивала к городской окраине — там по обе стороны большака дрался, истекая кровью, наш заслон.

Еще не добравшись до развилки, Горчаков разглядел впереди, в сторонке под деревьями, группу военных — человек тридцать — сорок; кто сидел на земле, кто стоял. И — что прежде всего бросилось Горчакову в глаза! — эти военные были отлично вооружены: у иных даже висели автоматы. Он еще издали крикнул им свое:

— Давай на оборону! Давай ко мне!

Его объял гнев: эти вооруженные до зубов, здоровые люди, — правда, измазанные в земле, в копоти, а человека три-четыре в бинтах, видно, что из боя, но все с ногами, с руками, — прохлаждались здесь, в то время как умирали на рубеже последние защитники. И никто не выказал даже намерения присоединиться к его взводу — они издали посматривали, переговаривались и не трогались с места…

Горчаков перемахнул через кювет и большими прыжками помчался к ним.

— Ждете?! Чего ждете? Чтобы вас тут, как курей!.. — рвущим глотку голосом кричал он. — На оборону… мать вашу! Давай… мать вашу!

Он выхватил из шинели наган и потрясал им над своей непокрытой головой. Люди задвигались, и навстречу ему кинулся какой-то лейтенант с обгорелым чубом, в кубанке, выдирая из кобуры пистолет. Каким-то неистовым шепотом дошел до ушей Горчакова крик:

— Ты что? Охренел! Это же генерал-лейтенант!

Но Горчаков заподозрил уже самое худшее.

— Драпать?! — взревел он. — Я покажу вам драпать!

Держа наган на уровне глаз, он стал водить им, точно выбирал, кого шлепнуть первым.

— Стой, стой! — исступленно зашептал лейтенант в кубанке и тоже вскинул пистолет. — Ты на кого? Это же командарм!..

— Врешь!.. — Горчаков расслышал, но не поверил. — Врешь!

— Командарм! Генерал-лейтенант!.. Ты что, оглох?

Горчаков опустил руку с наганом.

— Оглох, точно, — сказал он.

Теперь он увидел, что в группе этих военных были и старшие командиры: майоры, полковники. А перекинутая через ветку березы, свисала большая карта, вокруг которой они и стеснились. Сердито и недоуменно, как на дурную диковинку, уставились все они на него. И приземистый, с оплывшими плечами командир в защитного цвета фуражке, в плащ-палатке, глухо завязанной на шее, отделился от группы.

— Откуда такой? — спросил он и, так как Горчаков не ответил, усилил голос: — Кто такой?

Горчаков помолчал, но не отвел взгляда.

— Не знал я, что вы тут, — проговорил он, как бы с осуждением. — Не подумал, товарищ генерал!..

Он подобрался, приставил костыль к бедру, как ружье, и доложил:

— Горчаков, рядовой… — Подумал и добавил: — Нахожусь в госпитале на излечении.

Командарм спросил о чем-то еще — Горчаков не разобрал и на всякий случай повинился:

— Ошибка вышла, товарищ генерал. Обознался, прошу извинить.

Никакой вины за собой он, впрочем, не чувствовал и уже досадовал на задержку. Даже своими, будто заткнутыми ушами он улавливал частые очереди пулеметов — бой шел совсем близко, и немцы не ослабляли натиска. А тут начались эти начальнические расспросы…

— Откуда родом? — усиливая голос, поинтересовался командарм.

— Из города Москвы.

И Горчаков обернулся через плечо на свой отряд: бойцы как шли, так и стояли теперь на дороге маленькой серой колонной, расцвеченной белыми бинтами. Он пристукнул в нетерпении костылем.

— Разрешите быть свободным, товарищ генерал! — попросил он.

Командарм тоже перевел взгляд на его людей — и не ответил. А до Горчакова донесся словно бы далекий звон колокольчика — один, другой… Он не сразу догадался, что это такое, но потом сообразил: его тугой слух уловил выстрелы танковых пушек — только они и могли так звенеть.

— Разрешите, товарищ генерал! — повторил он громче.

— Так, так, Горчаков! — Командарм покивал, обвисшие щеки его опустились на сборчатый воротник плащ-палатки. — Приказываешь нам на оборону? Так, так…

Горчаков умолк — всеми остатками своего слуха ловил он перезвон колокольчиков: это, открыв огонь, танки пошли на прорыв обороны; он мысленно видел, откуда и куда они двигались.

Командарм кивком показал на дорогу.

— А там, значит, твоя боевая команда?.. — продолжал он. — Бравая команда, ничего не скажешь.

И, не настаивая на ответе, он медленно пошел к дороге; перед кюветом он остановился. Довольно долго храня молчание, генерал присматривался к этому одинокому на открытой равнине, жиденькому строю людей, опиравшихся кто на палочки, кто на винтовки. Ветер трепал полы их шинелек; белый конец бинта, выбившийся из повязки, реял над чьей-то обмотанной головой. И так же молча эти люди рассматривали его самого, генерала, то ли в ожидании его приказа — хотя сами уже отдали себе боевой приказ, то ли в ожидании его напутственных слов — хотя в каких еще словах они нуждались?!

Десятая глава

Большие открытия

Солдаты

Силы сторон перед этой решающей подмосковной битвой были разительно неравны. И хотя немецкое наступление предвиделось, и на совещании в штабе армии, с участием командующего фронтом, были приняты многие правильные решения, и хотя все последнее время армия бессонно трудилась, зарываясь глубоко в землю, окутываясь проволокой, устраивая дзоты, древний закон войны продолжал действовать: два батальона были сильнее одного и уж, конечно, сильнее одного были три, четыре, пять батальонов, а именно при таком соотношении, особенно в танках и в авиации, началась эта битва; сама арифметика, простейшие ее правила обратились против защитников рубежа… Но и когда успех неприятеля стал свершившимся фактом, все, что командующий решал и приказывал, спорило с арифметикой: сражаясь, он перестал с нею считаться.