Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

поражаюсь, как не пришло оно мне в голову. Впрочем, многое плыло тогда мимо меня, не задевая. Я, например, не придал значения тому красноречивому факту, что Свечкин, мимоходом заглянув в редакцию на другой день после нашего вечернего чаепития с его супругой, не задал мне вопроса, который на его месте задал бы каждый, хотя бы ради приличия: почему я сбежал из дома? Я говорю: ради приличия, потому что, очевидно, Эльвира как-то объяснила ему мое отсутствие.

Свечкин промолчал. Он был сосредоточен и подтянут, как всегда, но что-то явно изменилось в его облике. Поувял румянец на щеках? Строже и умудренней лежали губы? Наметилась морщинка на когда-то безмятежном лбу? Не знаю… Но вот что взгляд его небольших глаз стал точнее и в то же время как-то туманнее, словно Свечкин отгородился от меня легкой пленочкой, сквозь которую он отлично видел меня, а я его нет, это несомненно.

Его интересовало: не буду ли я возражать, если мне взамен моей комнаты выделят другую, а возможно, даже и однокомнатную квартиру, правда, за выездом, то есть в старом доме, без всяких коммунальных удобств? Я думаю, что он, без пяти минут генеральный директор, в последний раз опускался до того, чтобы самолично заниматься подобными пустяками. При всем своем демократизме Свечкин сполна наделен чувством если не собственного, то служебного достоинства. Не подобает человеку его масштаба выбивать хольнители или проворачивать квартирообменные операции. В последнем, впрочем, он не нуждается больше, а что касается хольнителей, то это теперь забота его многочисленных помощников. Люди Свечкина, управляемые лаконичным и всевидящим человеком за школьной парточкой, что стоит возле императорского стола, переняли от своего шефа его трезвость и вежливую настойчивость, а также счастливую склонность к мгновенной адаптации. Что же касается самого Свечкина, то до него теперь можно добраться только через секретаря, и это не барство, ибо в обращении с людьми Петр Иванович, судя по отзывам, остался таким же терпимым и простым, это своеобразная дань авторитету предприятия, которое он возглавляет. Дома он, убежден я, по-прежнему стряпает рассольник по-ленинградски и гладит Анютины платьица.

Я подозреваю, что разговор о квартире был предлогом, чтобы увидеть меня и попытаться понять, что все-таки произошло в его отсутствие. Надо думать, ему это удалось. И тем не менее ни раздражения, ни укора, ни хотя бы нотки мстительного удовлетворения не звучало в его голосе, а ведь он не мог не знать, что, что́ бы там ни было у меня с его женой, все равно я останусь с носом: Эльвира никогда не уйдет от него. (Тут я следил за ним зорко, надеясь, видимо, заранее выудить ответ на вопрос, который лишь спустя несколько дней осмелился-таки задать его супруге.) Это не всё. Даже намека на злорадство не было в его тоне, когда мы, вернее, он заговорил о фельетоне, который был опубликован не только вопреки воле редактора, но и в пику Петру Свечкину, пекущемуся о здоровье отца.

Оказывается, не только меня, но и Ивана Петровича донимали разные проверяющие инстанции. Это, конечно, стоило нервов, но ему что, с него взятки гладки, в его нагрудном кармане лежат, сколотые закрепкой, криминальные записочки, а вот для автора фельетона дело могло обернуться худо. Давая — устно или письменно — бесконечные объяснения, я, несмотря на тогдашнее свое состояние ускоряющегося полета, все четче постигал уязвимость моей позиции.

С пожарниками, санитарной инспекцией, а также артистом драмтеатра Шапошниковым все было ясно — искушенный директор совхоза бросил мне эту кость, однако я, алчный щелкопер, не удовольствовался ею. Я вытащил на свет божий большого человека Лапшина, главного плановика области. Ради бога! Перед законом все равны, но коли вы, товарищ журналист, обвиняете кого бы то ни было в злоупотреблениях, да еще публично обвиняете, через прессу, то будьте добры выложить на стол доказательства.

Я выкладывал. Вот показания заведующего складом Ивана Петровича Свечкина, который подтверждает, что отборнейшие дары Алафьевской долины отправлялись председателю облплана Лапшину. Вот письменные свидетельства двух шоферов — Ткачука и Федорова. Таким образом, налицо три свидетеля, что по существующим юридическим нормам вполне достаточно.

Три? Разве три? А ну-ка, разберемся внимательней. Откуда известно заведующему складом, куда именно уезжали незаконно отпускаемые им (незаконно, да, за что и он и прежде всего директор совхоза понесут, разумеется, наказание), куда именно отбывали дармовые груши и персики? Он что, сопровождал их? Или, может быть, в записках Гитарцева указывался адресат? Ничего подобного. Но тогда выходит, что он поет с чужих слов, то есть попросту повторяет показания Ткачука и Федорова — показания, которые мы уже имеем. Словом, третий свидетель автоматически отпадает. Остаются лишь два, причем один из них — пьяница, справедливо наказанный администрацией совхоза, и потому какой вес имеют его показания! Что же получается? Один Ткачук. Согласны, этот ничем не скомпрометировал себя, но одного свидетельства, кем бы ни было дано оно, мало, чтобы признать человека виновным.

Такая вот получалась раскладка. Для Свечкина, безусловно, поддерживающего связь с Лапшиным, который был одним из самых активных и самых авторитетных сторонников слияния фабрик в швейное объединение (теперь все согласны, что идея с блеском оправдала себя, что свидетельствует не только о профессиональной компетенции председателя облплана, но и о его принципиальности, поскольку, как и у всякого новшества, противников или просто скептиков было тут более чем достаточно), для Свечкина не составляло секрета, чем грозила обернуться для меня чеботарская история, но, повторяю, я не заметил в нем даже намека на злорадство.

И все-таки я не испытывал перед мужем моей возлюбленной ни малейших угрызений совести. Ни малейших! Обесчещенный Свечкин не являлся ко мне по ночам ни в образе жаждущей отмщения розовощекой статуи Командора, ни в каком другом тоже. Вот и сейчас жизнерадостно глядел я в его осунувшееся лицо, за которым творилась напряженная, неведомая мне работа, и меня нисколько не угнетало, что жена этого доверившегося мне человека не далее как вчера обнимала меня и будет, знал я, обнимать сегодня. Я даже позволил себе осведомиться, как обстоят дела с бренностью нашей плоти, удержавшись, впрочем, от соблазна упомянуть о «Подготовительной тетради», ибо мог этим выдать Эльвиру.

Свечкин не ответил. Спокойно и внимательно и даже как бы удивленно поглядел на меня сквозь непроницаемую для меня пленку, чуть приметно кивнул и двинулся к выходу. Я бодро глядел ему вслед, однако не было ли в этой моей бесшабашности больше отчаяния, нежели самоуверенности? Малодушно оттягивал я решающий наш разговор с Эльвирой, убеждая себя, что сперва надо дождаться развязки чеботарской истории, а уж потом строить планы