Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

что он не только не принимает подношений гостей, но и никогда не присаживается за столик, поэтому мое предупредительное перемещение свободного стула носило чисто ритуальный характер. Аристарх Иванович даже не взглянул на него. На его худом и темном лице, к которому приложили руку не столько болезнь, сколько разрушительные бури, что бушевали в его слабой душе, изобразить которую взялась другая, не менее слабая, но зато наделенная волшебным даром душа бывшего инспектора вневедомственной охраны, — на этом страдальческом лике проступила тонкая улыбка. Он видел меня насквозь… Я поднял бокал.

— Аристарх Иванович! — проговорил я торжественно. — Есть, по крайней мере, три повода для нашего маленького кутежа. Ну, во-первых, исполнилось почти пять лет с того дня, когда я в последний раз вкусил напитка богов, воспеванию которого некий арабский поэт посвятил две с половиной сотни рубаи.

— Омар Хайям, — скромно произнес хозяин «Шампура», и даже моя подруга посмотрела на него с уважением и интересом. Воспользовавшись паузой, я прикончил бутылку и царственным жестом раскупечившегося голодранца заказал следующую. Другая рука с бдительно взывающим к вниманию пальцем старожила Аристарха Ивановича. — Итак, повод номер два. Не долее как месяц назад известный светопольский прозаик Иванцов-Ванько, которого вы, человек начитанный, отлично знаете…

Аристарх Иванович приподнял бровь. Я понял его недоумение.

— Иванцов, — поправился я. — Просто Иванцов, автор знаменитой повести «Фокусник Миша». Но в голландской транскрипции — а голландцы чтят его необыкновенно — его фамилия читается как Иванцов-Ванько. — Я осторожно раскрутил проволоку и, выпустив на волю джинна, положил в пепельницу, где уже высилась гора наполовину скуренных «Дукатов», белую пробку. — Так вот, Иванцов-Ванько (вы уж позвольте мне именовать его так) начал повесть, главным действующим лицом которой являетесь, пардон, вы. — Я поклонился. — Я имел честь слушать в авторском исполнении первые главы, и, по-моему, они бесподобны. Разрешите выпить за это.

Я бережно перелил в себя пенистую влагу, после чего перешел к третьему поводу.

Это был самый веский повод — веский настолько, что потребовалась бутылка, порядковый номер которой соответствовал бы порядковому номеру повода. Заключался же он в том, что дама, которая все еще не прикоснулась к своему бокалу и лицезреть которую Аристарху Ивановичу, по-видимому, чрезвычайно лестно в своем заведении, с присущей ей трезвостью и решимостью отклонила предложение, которое сделал ей ваш покорный слуга. Ничего удивительного! Аристарх Иванович, голубчик, вы только посмотрите на нее — разве похожа она на сумасшедшую? Нет. А нормальная женщина, красивая женщина, умная женщина — моя же приятельница гармонично соединяет в себе все вышепоименованные качества — ни за какие блага не пойдет за чудовище, которое в течение каких-то сорока минут вливает в себя третью бутылку солнечной жидкости.

— Четвертую, — процедила моя спутница, но я пропустил мимо ушей это уточняющее замечание, я продолжал обращаться к Аристарху Ивановичу, который деликатно удалился, едва я заговорил о третьем поводе, и теперь шаманил со своими шашлыками в таинственных катакомбах заведения.

— Что думаете вы о женщинах? — вопрошал я. — Не о Медее, не о Клеопатре, а о женщинах современных. Какие разительные перемены претерпели они, путешествуя из древности в наше благословенное время! Именно женщины…

Кажется, я просил начитанного Аристарха Ивановича обратить внимание на еврипидовского Ясона — это ведь наш с вами современник, не правда ли? Его сластолюбие и притворство, которое ныне именуют корректностью, его не то что сдержанность во гневе, а отсутствие гнева (как вялы его речи над трупами убитых детей, и это не от потрясенности, это от дряблости души), его виртуозное умение «одеть зло прилично» делают его человеком не просто нашей эры, но нашего века. Здравствуйте, сосед! Не доброта и не раскаяние привели его к обманутой Медее, даже не забота о детях, которых вместе с опальной матерью посылают в изгнание, а страх перед разъяренной супругой, которая, знает он, способна на все. Благоразумная умеренность во зле, скажем так. Монтеньщина…

Искусство одевать зло прилично достигло ныне расцвета небывалого. Чтобы убедиться в этом, достаточно провести вечер в обществе Иннокентия Мальгинова. Вот они — нынешние Ясоны! Но покажите мне хотя бы одну Медею.

— Я вовсе не хочу сказать, уважаемый Аристарх Иванович, — продолжал я, — что современная женщина не любит. Она любит, да еще как, но, когда объект ее любви предлагает ей сердце и руку, она отрицательно покачивает умудренной головой. Зачем? Это же сущее безумие, и ничто, ничто не собьет ее с панталыку.

Так ли уж и ничто? А если попробовать? Тебе, милая, необходимы пироги с капустой? Хорошо, я выучусь творить их — с капустой, мясом, грибами, рисом, с яйцами и без яиц, повидлом, рыбой, вермишелью… Что? Тем лучше! У меня останется время на то, чтобы стряпать повести и рассказы, за которые будут платить деньги, и немалые, тут я даже смогу посостязаться с генеральным директором. Чему ты улыбаешься? Ах, ты не веришь мне! Аристарх Иванович, она не верит мне, ей требуются доказательства. Хорошо, они будут. Их даст Алина Игнатьевна, бывшая цыганка, вы, конечно же, знаете ее, Аристарх Иванович. Она присягнет, что вот уже который год подбивает меня отнести в издательство сборник моих опусов, среди которых есть очаровательная вещица не то про лошадь, не то про трамвай. От нее, правда, попахивает прозой одесского мастера, но это ничего, Алина Игнатьевна закроет на это свои черные, как бессарабская ночь, глаза и, отдуваясь в усы, будет изо всех сил двигать мою тощую книжицу, пока она с муками не явится на глаза потрясенной публики. Зато пишущая братия с облегчением переведет дух, убедившись, что эстет и насмешник Виктор Карманов, не только похлопывающий по плечу классиков, но имевший наглость публично поносить «Молодых людей», сочинение нетленное, что этот выскочка сам не в состоянии написать ни одной стоящей строчки. Но я пойду на это, Эльвира, то бишь Аристарх Иванович, я буду расторопен и нетороплив, как Свечкин, и дальновиден, как Василь Васильич, я приобрету себе зонт, который будет с легким звуком, подобно этой выскакивающей пробке пятой или — какой уже? — шестой бутылки, распускаться над головой от прикосновения мизинца; я набью свой полированный стол желтыми грушами, я даже стану меньше ростом — слышишь, Эльвира, я стану меньше ростом, и мои ноги не будут больше торчать за пределами раскладушки. Да и раскладушки не будет, мы выкинем ее вон, приобретя взамен персидский мебельный гарнитур из трехсот девяти предметов. Аристарх Иванович, душа моя, будьте свидетелем той грандиозной ошибки, которую на ваших глазах совершает эта опрометчивая женщина, отвергая мою руку. Да что они в самом деле! И ведь не она первая. Дюжину лет назад я примерно то же