Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

Нам стукнуло по семнадцать, и мы вели себя соответственно. Рука в руку, поцелуи в подъездах… В семнадцать-то лет? Да. А что? Ей было тринадцать, когда она получила первую любовную записку, а в четырнадцать хотела убежать из дома, потому что папа-генерал («Какой генерал? Не перебивай»), потому что папа-ефрейтор («Ну, перестань! Он капитаном тогда был. Или майором, не знаю. Дай досказать»)… потому что папа-майор или капитан отчитал ее при Вовке Макарове из их класса за то, что она день и ночь напролет читала… ну, конечно же, «Графа Монте-Кристо».

— И ничего не «Графа». Мопассана.

— О! — сказал я с уважением. — Пардон.

Она дернула меня за ухо. Я вскрикнул и поднял ногу, как канатоходец, а она с упоением продолжала рассказывать о девчонке, которая, стоило ей остаться дома одной, отважно испытывала на себе все косметические снадобья мамы. Несколько раз ее ловили с поличным, ибо она не успевала отмыть с лица краску или полить себя уксусом, дабы заглушить предательский запах французских духов, полфлакона которых она только что выплеснула на себя. Ее наказывали, но это не помогало.

— Вижу, — сказал я с сочувственным вздохом, и опять она дернула меня за ухо, и опять я принял на секунду позу канатоходца.

— Знаешь, о чем я мечтала? — проговорила она. — Что я полюблю какого-нибудь очень несчастного, очень больного человека, немолодого и некрасивого…

— Но благородного, — закончил я и сокрушенно развел руками. Из всех требований, предъявляемых к будущему избраннику, я отвечал лишь одному.

Будущий избранник… Я подчеркиваю эти слова, которые суть не обмолвка, а точная фиксация того состояния, в котором пребывали в тот вечер моя спутница да и я, грешный, тоже. Вот образ: съехав по перилам времени невесть куда, мы грезили оттуда каждый о своем. Одна вслух, другой про себя, одна о таинственном избраннике со шрамами на лице, которому она готова жертвенно служить до скончания века, другой — о бледнолицей женщине, что доверчиво и недоступно вышагивала рядом.

И всем казалось, что радость будет…

Прочь стихи! Приведу еще одну подробность и тем закончу описание этого вечера, которое мог бы, с риском впасть в тон прозы Алины Игнатьевны, продолжать до бесконечности.

В кармане у меня лежали два ключа: от «черного» входа в редакцию, возле которого не дежурило никаких вахтеров, и от отдела писем, где меня преданно дожидались диван, плавленый сырок «Новый» и городская булочка. Мы не воспользовались этими ключами, почему я и говорю, что в тот вечер нам было по семнадцать. Однако за сутки — всего лишь за сутки — мы здорово повзрослели. Она на десять, я на двадцать лет. И мы славно отпраздновали это за чашкой чая, который я вскипятил в редакционном самоваре, пончики же — их жарили и продавали в киоске на углу — она принесла с собою в промасленном кульке, который предусмотрительно сунула в целлофановый пакет. Я поцеловал ее за догадливость.

Было уже одиннадцать, ко сну отходил южный город Светополь, а она и не думала уходить. Когда я, кувыркающийся в облаках, на секунду обрел вертикальное положение и напомнил ей о времени, она посмотрела на меня и вдруг рассмеялась:

— Помнишь, ты жарил яичницу? А я глядела на тебя. Ты еще спросил: я что, есть хочу?

Я протяжно втянул носом воздух.

— Не надо говорить о яичнице.

Она улыбнулась, но лишь одной стороной рта, невесело и как-то ужасно мудро.

— Я уже тогда знала, что у нас все будет. — И вдруг глаза ее вспыхнули, а губы сложились трубочкой. Она так смотрела на меня, что рука моя невольно потянулась к очкам. Они были на месте. — Скажи: Алафьевская долина, — попросила она.

Я подумал и проговорил:

— Алафьевская долина.

Она засмеялась, удовлетворенная. Она глядела на меня, как на свою Анюту.

— У тебя так забавно получается… Алафьевская долина…

В тот вечер, как и накануне, она явилась домой в первом часу. Дверь подъезда не хлопнула за ней — она придержала ее рукой, и меня вдруг обожгло, что и прежде, когда она возвращалась поздно и я в своей комнате превращался в грозное ухо, ни разу не слыхал я стука двери, хотя мое окно с неизменно распахнутой форточкой располагалось над самым подъездом.

Я поднял глаза. Сейчас оно было черным — мое окно, но зато ярко светилось другое, кухонное. Свечкин не спал. Я представил, как он стоит в костюме и полосатом галстуке, но не угрызения совести забились во мне, а злость на этого розовощекого олуха, снисходительность которого не только сделала возможным все ее предыдущие полуночные возвращения, но и была залогом будущих. У меня пересохло в горле — так ясно осознал вдруг я всю тщетность своих тайных надежд. Никогда, ни за что не покинет она Свечкина. Зачем? Он прекрасный муж, он удобный муж, он навсегда, а я один из временщиков, единица в ряду, который начался до меня и не мною кончится. Так же неслышно будет прикрываться дверь, так же за полночь будет гореть свет в кухне и Свечкин в галстуке и костюме великодушно стеречь ее невинное возвращение. У него вообще не может что-либо разрушиться или сорваться: он пишет свою жизнь набело, без помарок, в то время как у меня — сплошная подготовительная тетрадь. Вот только к чему подготовительная?

В своем тогдашнем безумии я не задавал вопроса, который, как и галстук, не дает мне теперь покоя. А чего стоит ему это писание набело? И так ли уж набело? Не предшествуют ли этому окончательному варианту бесчисленные черновики, которые в силу его умения владеть собою попросту не становятся чьим-либо достоянием? И еще — главное. Что, собственно, заставляет его жить с этой неверной белоручкой? Род престижности? Вот, дескать, какая у меня жена! Но ведь она не красавица, она не актриса и даже не диктор местного телевидения, на которую оглядываются на улице. Привычка или смирение? Но какая привычка за четыре года, а смирение и Свечкин — понятия несовместимые. Иначе разве сокрушал бы он все те преграды, которые что ни день встают на его административном поприще? Страх перед семейным катаклизмом? Вряд ли, если учесть, что даже ужасом неминуемой смерти мне в конце концов не удалось запугать его. Можно еще предположить, что он решил пожертвовать собою ради дочери, но тогда он махнул бы рукой на свою ветреную супругу и преспокойно отходил бы ко сну в одиннадцать ноль-ноль, а не торчал бы до курантного боя в полосатом галстуке.

Остается только одно объяснение, и я