Илья Муромец. - Иван Кошкин

От всего этого воевода устал хуже, чем если бы все время веслом ворочал или на коне носился. В ночь удавалось поспать едва с полуночи и до пятого часа — потом находилась какая-то воинская надобность, и его выдергивали из-под плаща, которым воевода укрывался, ибо в городе сын Якуна не ночевал. Вспоминались свои же мечты пять лет назад: вот стать бы старшим дружинником, а потом боярином — эх и жизнь будет! Стал, уж и старшая дружина (правда сколько ее?) под рукой ходит, уж и боярином князь сулит сделать, землю дать с селами, ан жить и служить что-то все труднее. Вот и сейчас — уж и вои, и воеводы давно спать улеглись, лишь ходят вокруг станов крепкие сторожи, а он едет по Киеву проверить стражу на стенах и пуще — на воротах, потому как прошлой ночью Улеб беспрепятственно из города выскочил, да и на обратном пути спохватились, лишь когда порубежники уже у башни были.

Воевода проследил, как меняется стража у Софийских ворот, настрого предупредил старшего, что, если опять на часах спать будут, он из них ремней нарежет, и теперь ехал ко княжескому дворцу. Владимир велел: «Как с дозором закончишь, зайди доложись, какой бы час ни был». А что докладывать-то? Со вчерашнего дня мало что изменилось, разве вот только печенеги начали понемногу перелезать на правый берег — там, где от Десны отделялся Чорторый, переправилось две тысячи. Улеб, взяв шесть сотен порубежников, до полудня кидался в ворогов стрелами, с сотню потопил, но потом в воду пошла такая сила, что Лют, помня наказ братко Сбыслава, увел своих людей обратно к стану. Степняки его не преследовали, где перелезли, там и встали на ночь. Хуже было на Витичевом броде, ниже Киева, — там через Днепр перешла целая тьма, десять тысяч воинов, зажгли село Мирославское, но дальше тоже лезть не стали, словно ждали чего-то. Калин словно бы не торопился сойтись с русским войском, словно бы дразнил, вызывая дружины напасть на степняков, что уже были на русской стороне. Воеводы, посовещавшись, решили, что сыроядец не иначе хочет выманить из станов дружины, а сам перелезть Днепр напротив Киева и наскоком взять город. Потому решили — оставаться в станах, сторожи удвоить, спать одетыми-обутыми. А бывалые воины и вовсе в кольчугах уснули — пусть лучше грудь давит, да зато можно сразу седло на коня накинуть и в бой идти.

Значит, сейчас к Владимиру, доложить, что случилось за день, затем из города к киевскому полку — и спать, спать, хоть до первого света. Конь под воеводой начал спотыкаться. Оно, конечно, это не тот жеребец, на котором Сбыслав пойдет в бой, — тот стоял рядом с воеводским шатром, и Якунич не забывал, какие бы ни были дела, утром и вечером навестить друга, проверить, как урядили отроки боевого зверя. Но все равно, коняку следовало поберечь, как бы не охромел — пятый день на нем носишься. Русский конь был поменьше франкского, которого купил год назад за бешеные гривны, но служил верно, и хоть не был так же свиреп, но хозяина не подводил. И все же девять лет для обычной лошади — возраст, юность позади, и в бой пойдет франк, которого выезжал весь последний год: огромный, злой, он в ярости пойдет на копья, будет бить врага копытами, страшными зубами вцепится вражьему скакуну в глотку.

Как ни задумался воевода, а неладное почуял прежде, чем на воротах заволновались стражи. Бревенчатая мостовая задрожала мерно, сперва слабенько, потом все сильнее, вои на башне крикнули в тревоге и изумлении, и внезапно яркие звезды закрыла черная тень, метнулась через стену, и что-то огромное грянуло в улицу, выворачивая бревна, скакнуло несколько раз вперед, тускло отсвечивая в свете факелов полированной сталью, и встало, храпя, рядом со Сбыславом. Жеребец воеводы сперва припал на задние ноги, едва не сбросив седока, затем вдруг радостно заржал и дружелюбно потянулся мордой к странной ночной твари, больше всего похожей на огромную лошадь в блестящей чешуе. От башни уже бежали, светя, разгоняя мрак, и Сбыслав увидел, что перед ним на великанском, закованном в диковинный доспех коне сидит богатырь, от ног до глаз одетый в сталь.

— Ну, здрав будь, Сбыслав, — прогудел ночной пришелец, снимая шелом, и молодой воевода почувствовал облегчение и радость.

Не спешиваясь — дело воинское! — поклонился, как младший старшему, и вежественно, с достоинством ответил:

— И тебе здравствовать, Илья Иванович!

— Куда собрался среди ночи? — спросил богатырь, словно и не уезжал почти на седьмицу.

— К князю, доложиться, — ответил Сбыслав.

— А-а-а, дело доброе, — кивнул Муромец. — Ну так я с тобой поеду, послушаю, сам доложусь.

Бурко, умеряя шаг, пошел рядом с дружинным конем, Илья ехал молча, повесив голову на грудь. За спиной радостно шумели стражи, уже перекликивались по стенам: «Илья Иванович вернулся!» — а богатырь сидел недвижно в седле и не говорил ни слова. Муромец прискакал один, и хотя Якунич уже догадывался, какой ответ дала Застава, но не спросить не мог:

— Илья Иванович, так что ответили-то?

— Кто? — витязь словно очнулся и повернул голову к молодому воеводе.

От башни отъехали уж далеко, на темной улице лица не разглядеть, но Сбыславу показалось, что Муромец мрачен.

— Богатыри.

— Богатыри?

Илья глубоко вздохнул, словно обвал в горах сошел, и в первый раз за всю жизнь солгал брату-воину в важном:

— Не дали они мне ответа, Сбыслав Якунич. Ни да, ни нет. Может, придут уже завтра, а может... — он махнул рукой.

Воевода молча кивнул. За эти шесть дней, уряжая полки, он уже забыл и думать о Заставе. Наверное, если самому с собой быть честным, Сбыслав и не надеялся, что Илья Иванович вернет братьев. Уж три с лишним года Русская земля стоит без богатырей и старшей дружины, силой одних порубежников и младших воев. Стало быть, и теперь будем драться сами. Подумал — и стало стыдно: или Илья Иванович и Соловей Будимирович не в Киеве?

Навстречу то и дело попадались бабы с детьми, девки, старые люди, те, кто не мог взять в руки оружие, — в киевских церквах молились об избавлении от печенегов с утра до ночи. Сбыслав не верил, что молитвой можно избыть беду, отец с детства учил его варяжскому правилу: Бог там, ты здесь, пока сам все не сделал — его о помощи не проси. Славяне еще говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай». Люди жались от всадников к заборам, многие крестились, другие, узнав богатыря и молодого воеводу, что поставлен над киевским полком, крестили воинов.

На дворе у князя, несмотря на поздний час, было людно: княгиня с боярынями только что вернулась из Десятинной, а из дворца выходили туровский и оршанский воеводы, чьи полки только сегодня поставили в роспись. Увидев подъезжающих Илью и Сбыслава, люди зашумели, богатырь же степенно поклонился княгине и воинам, спешился и принялся расседлывать коня, снимать с него тяжелые доспехи. Подскочивших было помочь гридней Илья отослал взмахом могучей руки: нечего, мол, под ногами путаться, вам и нагрудник моего Бурушки не поднять, да и не дам я никому своего друга уряжать. Расседлав боевого зверя, Илья принялся чистить его — все же скакали шесть дней. Сбыслав, давно закончивший со своим конякой, посмотрел на крыльцо и обомлел: Владимир, вышедший проводить воевод, стоял и ждал, пока богатырь закончит обихаживать своего коня. Бурко, заметивший князя, ткнул друга мордой и что-то тихо сказал, Илья обернулся и степенно поклонился государю: