Дикое золото - Александр Бушков

– Ермолай Лукич, – спросил Бестужев, когда они поместились в пролетку, стиснув боками безропотно повиновавшегося пленника. – Откровенно вам скажу, меня несколько удивляет ваш лексикон… Ламехузы, ареопаг… Давеча, когда я попал к вам, кариатидой меня обозвали…

– А это с умыслом-с, – охотно пояснил Мигуля. – Уголовный наш народец страсть как боится непонятного. Если будешь посылать его по привычной матушке хоть в сорок четыре загиба – не произведет впечатления. А вот словеса сложные, ученые, насквозь непонятные, из толстых книг взятые, наших вибрионов пугают не на шутку. У сынишки берешь любой учебник – и в момент наколупаешь полезных словечек. Помню, бился я с одним мазуриком, ничего поделать не мог, а потом – как осенило. Хочешь, говорю, сучий ты потрох, я тебе сейчас со всем старанием заделаю неорганическую химию? Вот тут он и поплыл, враз раскололся… Непонятное пугает, хе-хе.

Ну, вот только Ивана свет Федулыча, господина Тутушкина, на такую уловку не возьмешь, он как-никак гимназию с грехом пополам кончил, в ученых словах кое-как разбирается. Но, смею думать, господин ротмистр, два не самых недотепистых человека, каковы мы, уж придумают что-нибудь не менее эффектное, а?

– Безусловно, господин пристав, – ответил Бестужев.

Он моментально подхватил тактику Мигули – переговариваться через голову Тутушкина с видом полного безразличия к последнему, словно его и на свете нет, словно и не сидит меж ними в тряской пролетке ни живой, ни мертвый. Что в полиции, что в охранном тактика эта применялась с одинаковым успехом, поскольку сплошь и рядом давала плоды, заставляла клиента нервничать пуще…

Краем глаза Бестужев присматривался к пойманному. Этакое дешевое, провинциальное издание франта с Невского проспекта – ухоженные усики, вьющиеся естественным образом, да вдобавок подкрепленные с помощью щипцов кудри, смазливый облик фата. Было в нем что-то от актера синематографа Макса Линдера – о чем Тутушкин, понятно, не подозревал по причине отсутствия в Шантарске электротеатра.[27] А в общем, поскольку женская душа, как известно, потемки, именно такой облик кавалера с конфетной коробки определенную, не столь уж маленькую, часть дам привлекал всегда. Сутенерствовать с такой «вывеской» можно успешно – да и альфонсировать тоже…

– Ну что, Иван Федулыч, – соизволил Мигуля обратить внимание на пленника. – Грустно тебе?

Тутушкин затравленно покосился на него, явственно вздрагивая всем телом.

– Грустно ему, – сообщил Бестужеву Мигуля опять-таки через голову несчастного Ивана Федулыча. – В сердце начинают помаленьку закрадываться подозрения – а не пристукнуть ли мы его везем? Правда, Федулыч? Эк тебя потряхивает… Ты, как та ворона, каждого куста сейчас боишься, но нет у меня к тебе сочувствия, признаюсь откровенно. Вот честное слово, будь ты вором-разбойничком, я бы к тебе получше относился. Громила или там скокарь – человек дерзкий. При всем своем уголовном непотребстве он, видишь ли, на дело ходит, под смертушкой гуляет, я их ловил и ловить буду, но притом толику уважения испытываю. А ты, Ванька Федулыч, промышляешь тем, что сдаешь в аренду женский неудобосказуемый орган, даже не тебе лично принадлежащий, да вдобавок тешишь иной похотливый дамский интерес, опять-таки за плату. И нет во мне к тебе уважения. Девки твои, по крайности, свой хлебушек старательно отрабатывают собственными усилиями, а ты… Ладно, не трясись, этак ты меня из пролетки выпихнешь. Жив будешь, если поймешь, в чем твой интерес…

– Ермолай Лукич, – дрожащим голосом сказал Тутушкин. – Не берите греха на душу…

– Слизь, – с удовлетворением сказал Мигуля. – Когда это я, скажи на милость, тихим убийством руки пачкал? Я, голубь, в людишек стреляю только в том случае, если они на меня со стволом или пером кидаться начинают… Знаете, господин ротмистр, что, на мой непросвещенный взгляд, этого обормота погубило? Да та самая Шантарская мужская гимназия, куда его мамаша протолкнули, на свои медные гроши образование дали. Продолжать учебу в университетах сей индивидуй не стал, прекрасно понимая, что не того он ума субъект, но и работать за честное жалованье интересу не было-с. Вот и получилось ни то ни се, не пришей к звезде рукав и сбоку бантик… Будь он человеком простым, без гимназического аттестата, вряд ли сунулся бы в комбинации. Стал бы обычным сутенеришкой, с Катькой, Машкой и Дуняшкой. Но у нашего Иван Федулыча, гимназера, заиграли амбиции, вот он и решил дамочек в оборот пустить. И доигрался до такого состояния, когда жизнь его ни копейки не стоит. Эх, Федулыч, тебе бы раньше подумать, что секреты – вещь опасная. Сегодня ты на них приличную монету зашибаешь, а завтра эти самые секреты тебя до пикового положения доведут… А остановись-ка ты здесь, пожалуй, Феденька. Место подходящее, нас никто с дороги не увидит, побеседуем спокойно.

Извозчик натянул вожжи. Тутушкин остался на месте, обеими руками цепляясь за сиденье. Без труда Мигуля оторвал его от пролетки, вытолкнул в придорожную тайгу и, держа за шиворот, вел до тех пор, пока не углядел поваленный ствол. Удобно усевшись на нем, рассудительно сказал:

– Ванька, не трясись. Мы тебя не убивать привезли, а всего-то поговорить по душам. Если вздумаешь бежать – твоя воля, я и шагу-то не сделаю. Только мне отчего-то сдается, что на свободе тебе разгуливать гораздо опаснее, нежели сидеть под замком в части… А?

– В самом деле, Иван Федулыч, – поддержал Бестужев. – Скрываетесь вы наверняка оттого, что охотятся за вами, говоря по-библейски, ищущие души вашей, а вульгарно выражаясь – те, кто желает заткнуть вам рот навсегда… Мы с господином Мигулей на данный момент – ваш единственный якорь спасения, и другого нет. Так что извольте не вилять…

– Господи, вы-то откуда на мою голову? – вырвалось у Тутушкина.

– Из Петербургского охранного отделения, – сказал Бестужев. – Давайте сразу внесем ясность. Покойный Струмилин, чин того же отделения, был моим хорошим другом. Из дружбы и по долгу я обязан расшибиться в лепешку, но выяснить обстоятельства его убийства. Убийства, – повторил он с напором. – Я не знаю, что вам известно, Тутушкин. Но вам известно нечто важное, и я должен это знать. Если же вы будете упрямиться… Господин Мигуля прав. Мы не будем причинять вам вреда. Мы вас просто-напросто отвезем в город и оставим где-нибудь в людном месте…

– В портерной «Эльдорадо», к примеру, – подхватил Мигуля. – Или в ресторане «Париж». Попробуй-ка опять спрятаться, если Шкряба тебя больше укрывать не станет, а больше податься и не к кому.

– Они ж меня… – стоном вырвалось у Тутушкина.

– Не сомневаюсь, – кивнул Бестужев. – Даже наверняка. Положение ваше печально, Иван Федулович. Мы с приставом, как чины известных ведомств, и могли бы обеспечить вам защиту… вот только от чего? И – от кого? Мы ведь пока не располагаем убедительными доказательствами, что вашей жизни угрожает опасность… Вы нам докажите, что находитесь под угрозою, – тогда и поговорим серьезно…

– А не убьете?

– Господи… – поморщился Бестужев. – Да посмотрите вы мои документы, право… В мои обязанности входит не покрывать чьи-то здешние злоупотребления службой и властью, а как раз выявить таковые и примерным образом наказать. Решайтесь. Вы все-таки не темный мужик, вы получили некоторое образование, а значит, должны уметь логически мыслить… Что у вас стояло в аттестате по логике?

– От педагогического совета – четверка, на испытаниях – тройка…

– Да, не блистали… Но все же это лучше, чем ничего, а? – усмехнулся Бестужев. – Выбора у вас нет, милейший, вот что. С нами вы получаете хоть какой-то шанс. Зато без нас… Всё. Я не хочу понапрасну тратить с вами время. Либо рассказывайте искренне и подробно, либо мы уедем, оставив вас здесь. Идите на все четыре стороны.

– Прямиком в гробик сосновый, – осклабился Мигуля. – Тебя в него, Ванька, любая дорожка приведет… если идти по ней без нас. А с нами, глядишь, еще и поживешь, пусть без прежней вольготности. Ну, ты будешь душевно беседовать с господином ротмистром или бросить тебя тут к чертовой матери?

Тутушкин уставился на Бестужева:

– А вы мне дадите честное офицерское слово, милостивый государь? Что не станете… предпринимать ничего душевредного?

– Даю, – сказал Бестужев. – Но предупреждаю: не вилять.

– Какое там – вилять… – грустно сказал Тутушкин. – Отвилялся…

– Значит, это была ваша собственная идея – привлечь к… сотрудничеству дам из общества? – спросил Бестужев.

– Представьте себе, – Тутушкин усмехнулся в отчаянной попытке создать видимость джентльменского достоинства. – Собственно говоря, господин ротмистр, и до меня процветало, как бы поделикатнее выразиться, предпринимательство иных дам в области свободной любви с последующими денежными благодарностями. Вот только обстояло это все на пещерном, первобытном уровне – никакой вам системы, организации, через доверенных сводней, старушонок этих мерзких, которые…