Семь смертных грехов - Тадеуш Квятковский

– Послушай, ты, бродяга, я призываю тебя покориться. Скажи только слово, отрекись от своих дьявольских поступков и примири душу с небом. Адские муки, куда более страшные, ждут тебя в геенне огненной. Опомнись, червь, перед величием смерти. Oremus[42]. Заклинаю тебя, заблудшего, но отмеченного святым крестом, заклинаю богом живым, истинным, искупившим тебя своей кровью: да отступят от тебя сатанинский умысел, коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила перед именем того, кто грядет судить живых и мертвых и очистит мир огнем. Аминь.

– Аминь! – повторили хором судьи, обвинитель, палач, а за ними и зеваки, толпившиеся у сарая.

– Покорись! – закричал кармелит, воздевая руки к небу. – Покорись, а то будешь проклят!

В это время палач, не обнаружив раскаяния на лице преступника, привязал к его ногам камень, чтобы увеличить вес тела, которое он собирался подтянуть под потолок.

– Отец! – обратился квестарь к монаху, когда палач закончил последние приготовления и ждал позволения приступить к делу.

Кармелит, еще не опустив воздетых кверху рук, нерешительно остановил палача.

– Что тебе?

– Я не вполне расслышал твои слова и поэтому боюсь, что они не причинят дьяволам вреда.

Отец Ипполит посмотрел испытующе, не веря просительному тону квестаря, но, желая показать, что хочет применить все средства для изгнания из грешника бесов, сидящих в нем, закрыв глаза и молитвенно сложив руки, произнес:

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария…

– Еще поближе, а то мне что-то уши заложило и я ничего не слышу.

– Смотри-ка, ему черти мешают! – пролетело по толпе.

Отец Ипполит отважился сделать два шага вперед и подошел вплотную к квестарю.

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария, заблудшего, но отмеченного святым крестом…

Брат Макарий наклонил голову и тихонько прошептал так, чтобы его мог услышать только монах:

– Я знаю местечко, где зарыты сокровища, – и тут же поднял голову, сделав вид, будто он внимательно слушает.

– …заклинаю богом живым, истинным… – отец Ипполит перешел на шепот, делая вид, что читает молитву: – Скажи, окаянный, где они, и я избавлю тебя от пыток, слышишь? – Голос его затем снова набрал полную силу. – …да отступят от тебя всякий сатанинский умысел…

– Под дубом на перепутье, – прошептал брат Макарий.

– …коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила… Говори, где этот дуб?

Квестарь наклонился и сказал прямо в ухо монаху:

– В деревне Черна.

Отец Ипполит закончил заклинания. Под конец он громко вскрикнул, опустился на колени и стал неразборчиво бормотать что-то себе под нос. Дрожащие от страха судьи отступили подальше от осужденного.

Войт разрешил палачу приступить к пытке. Подручные схватились за цепи и потянули их. Зубчатый вал под потолком заскрежетал, цепь навилась на его зубцы в несколько рядов. Затрещали суставы и кости, брат Макарий застонал от боли. Услышав этот стон, монах опомнился.

– Опустите! – закричал он палачам, которые собирались подтянуть брата Макария еще выше.

Те ослабили цепь, и вал быстро начал раскручиваться. Квестарь, к ногам которого были привязаны камни, упал на пол.

Монах о чем-то переговаривался с обвинителем и судьями. Он, вероятно, сумел убедить их: все вышли из сарая, приказав палачу приостановить пытку. Тут же отец Ипполит вскочил на коня, которого подвел к крыльцу один из крестьян, и куда-то помчался.

Квестарю было приятно лежать. Палачи развязали ему руки и ноги, и теперь он мог потянуться. Все ждали, что будет дальше. А войт и судьи, прекратив дальнейшее разбирательство дела, приказали палачу отправить преступника обратно в хлев и запереть его там. Брата Макария привели опять туда, где он сидел.

Ведьма в бочке встретила его ругательствами.

– Замолчи, бестолковая, – пытался урезонить ее квестарь. – Дело-то еще не кончено.

– Все вы одинаковы, – прохрипела женщина. – Суд тебя милует потому, что ты служил попам. Ты – дьявольское отродье, хуже всех чертей! Подохни ты! Пропади ты пропадом!

Квестарь наставительно ответил:

– В книге Иова написано о том, как Елифаз говорил Иову: «Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых». Вот и я тоже говорю тебе, глупая ты женщина. Ведь ты невинна, а мелешь языком всякую скверну, словно в тебе дьявол сидит.

– Сидит, целая куча дьяволов сидит, и в животе, и в груди, и в чреслах моих, знай вонючий поп!

– Да отвернись ты от меня, ведь я голый не по своей вине. А у меня есть все, что должно быть, – как бы я тебя не склонил к греху.

– Были у меня и получше на Лысой горе.

– Дура ты!

– Нет, не дура, – они потомство со мной плодили.

– Помолчи, глупая, а не то я тебе всыплю.

– А вот были, а вот были!

Как ни тяжело было брату Макарию двигаться в тесном хлеву, как ни болели у него суставы, он приподнялся и ударил ногой по бочке. Ведьма взвыла не своим голосом и начала плеваться, потом бессильно опустила голову и тихонько заплакала.

– Видишь, не боюсь я твоих дьяволов. Они у меня все до одного в заднице сидят: и Змий, и Оборотень, и этот, как его там, – Фарель какой-то.

– Вот они отомстят тебе, отец, – всхлипывала женщина.

– Пусть меня поцелуют в голый зад. Пусть придут, я им такую музыку устрою, что они сразу тебя оставят. Ну, где же они? Почему не приходят?

– Придут, придут и сожрут тебя.

– Пусть придут. Я их всех вызываю. Я, бедный, несчастный квестарь, вызываю их поименно. У меня брюхо пустое, так я им такую мелодию сыграю… – и брат Макарий умолк от усталости.

Женщина тихо всхлипывала.

– Ты правду сказал, отец, ведь я невинна.

– Да я понял сразу, что ты глупа. Зачем же ты признавалась?

– Я очень пыток испугалась. А потом мне стало казаться, что во мне поселились дьяволы и нет мне от них спасения: они рвали мои внутренности, вывертывали кишки, будто я детей рожала.

– Это у тебя от страха, и больше ничего.

– Спаси меня, отец! У меня ребеночек дома.

– Спаси ее! Да я сам в такую беду попал, что вряд ли сумею выкарабкаться. Разве только чудом. А чудес теперь не бывает, так что дело мое плохо.

– Не хочется мне умирать!

– А кому, сестра, хочется? Что же поделаешь, если приходится.

– Мне рано, я еще молода.

– Да и я бы еще попрыгал. Отвернись, говорю тебе, ведьма, ведь я голый и прикрыться нечем. Эх, и попрыгал бы я! Мне эта монашеская ряса опротивела, но как только я задумал перебраться к мирянам, дьяволы наслали этих слуг – и конец всему. Ах, умны отцы-кармелиты! Я им помехой стал, так они меня инквизиции предали. Умны! Ловко обошли меня, а я сидел да спокойно винцо попивал. «Если меч поднял, от меча и погибнешь» – говаривали наши деды. Жаль, что мало я попил. Меньше бы им вина осталось, а у меня теперь на душе было бы легче. Жаль мне приятеля, что остался в тенчинском погребе. Голову отдаю в заклад, хорош он был. Эх, злость меня разбирает: сидят теперь отцы-кармелиты в своей комнате, попивают венгерское да посмеиваются, что я оказался глупее, чем они думали. Хорошее пьют винцо, наевшись до отрыжки. Ох, выпил бы я сейчас! Какого-нибудь красненького под сочный кусочек говядинки или выдержанного – под баранинку. Взял бы ножку, да и отправил бы в рот. Сначала за ножку, потом в брюшко, как говорили мудрецы. Эх, вспомнишь – плакать хочется.

Женщина слушала квестаря со страхом. А тот весь трясся от холода, который его сильно донимал.

– Да ты – настоящий дьявол.

– Перестань, баба, не мешай мне вспоминать. Человек слезы проливает, что кончились невинные грешки, украшавшие жизнь, а ты одно и то же твердишь «дьявол».

– Да у тебя глаза, как у черта светятся.

– Говорю же я тебе, что еще попрыгал бы. Моя матушка повторяла: «Пока глаза светятся, ты здоров и готов делать глупости». Умная и почтенная была женщина. Лучше нее во всей округе не было мастерицы печь пироги. – Квестарь замолчал и принялся ожесточенно чесать свой нос.

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросила женщина.

– В такой просьбе отказать нельзя. Я тебе расскажу, как одел квестарскую рясу и двинулся с посохом в свет широкий.

– Так ты квестарь?

– Квестарь.

– А я думала, ты монах проклятый.

– Да разве я похож на монаха? Разве я тебе обещал что-нибудь и слова не сдержал? Разве я расточал лицемерные улыбки? Эх, говорил я, что ты дура.

– Я думала, тебя подсадили, чтобы меня побольше помучить.

– Прощаю тебе. Но возвращаюсь к рассказу. Так вот, родился я далеко отсюда. Знаешь, где?

– Нет, не знаю. Я в Кракове-то всего один раз была.

– Даже лучше не знать, где именно я родился: уж очень далеко это отсюда. Радости матери я не доставил: ни к какой работе способен не был, молиться тоже не любил. Вот моя дорогая матушка, учитывая все это, отправила меня в монастырь – мои достоинства свидетельствовали о том, что я буду хорошим монахом. Такая служба мне пришлась по вкусу. Работать не нужно, жизнь легкая. Не мог только привыкнуть сидеть на одном месте. Меня тянуло к людям, и вот в один прекрасный день я сбежал и двинулся в Краков, в большой город, где, как мне казалось, никто ничего не делает. Тут я узнал, как нужно жить, чтобы не упустить ничего интересного. А все это благодаря одному отцу-кармелиту, выходцу из Италии; ему-то и понравились мои наклонности. Он посоветовал мне надеть рясу квестаря и до того, как умер, научил меня квестарскому ремеслу. Вот так и случилось, что я перещеголял в заслугах самых умных отцов в монастыре. Я стал самым гордым, самым жадным, самым ленивым, самым завистливым. Никто не мог со мной сравниться в обжорстве и пьянстве. И гневался, и чужое брал… Да и развратничал немало. Всеми этими добродетелями я обладал в такой мере, что мог быть аббатом либо генералом. Одно мне мешало: я был слишком умен, поэтому и не добился самых высших постов. Все эти добродетели люди часто называют грехами. Однако монастырский устав учил меня, что это – не грехи, а наивысшие добродетели. И вот, дорогая моя, будь я поглупее да пожестче сердцем, ты бы имела сейчас дело с крупным сановником, а не с бедным квестарем. И сидел бы я на разукрашенном троне, а не в свином хлеву, да еще голый, как праотец наш Адам, когда его за добродетель, называемую любознательностью, изгнали из рая. Ведь дурака никто не трогает, потому что он ничего хорошего не придумает, а лишь слепо выполняет то, что ему поручено.