Ангел в темноте - Юлия Лешко

– Леночка…

Лена засмеялась, наслаждаясь произведенным эффектом. И, чтобы поднять пожилой даме настроение, стала ее поддразнивать:

– Пора, пора с внуком в песочницу! А то все по концертам, да по театрам… Лексикон пора новый осваивать, чтобы было о чем с другими бабушками беседовать, интонации надо разучить специальные…

Елена уже откровенно расшалилась, а завзятая театралка тоже, наконец, рассмеялась от души, все еще не веря в такое чудо. Ей просто нравилось, как резвится любимая жена ее сына, такая веселая, такая милая…

– А ну-ка, повторяйте за мной: «Ле-еша! Ты куда! Там лужа! Выйди из воды, простудишься!..» – никак не унималась молодая женщина. Что ж, пришлось подчиниться! И Галина Алексеевна послушно повторила довольно-таки громким и неожиданно противным, «наседкиным» голосом:

– Леша, выходи из воды, простудишься!

За мгновение до этих слов в ванной смолк шум воды, и Алексей все услышал. Он открыл дверь ванной, стоя на пороге в одной купальной простыне, как в тоге. На лице у него отразился явный испуг:

– Мама, что с тобой?

Но из кухни на его встревоженный голос сначала вышла Лена, а за ней – улыбающаяся мама.

Лена подошла к нему, уткнулась лицом в простыню на плече, постояла, а потом подняла на мужа глаза, похожие на серо-синий горный хрусталь:

– С мамой все в порядке. И со мной тоже…

И обняла его. Он, не в силах больше сопротивляться, обнял ее в ответ.

Мать, глядя на них, улыбнулась так хитро, что стала похожа на старенькую лисичку, и выдала:

– Леша, Ленка говорит, у нас будет маленький. Найденов невольно отстранился, внимательно посмотрел на блаженно улыбающуюся жену:

– Правда?

Лена посмотрела на растерявшегося мужа и засмеялась – грудным, затаенным смехом, снова пряча голову у него на груди:

– Месяцев через десять. Раньше не смогу…

Снова утро. Но не то «золотая осень», не то «бабье лето», похоже, кончились.

Выскочившая из автобуса Елена идет к метро вместе с густой толпой пассажиров, приехавших в центр из спальных районов, – так короче.

Успела зайти в последний вагон, и состав тронулся…

Показалось или нет? У светящегося табло стоял Борис. Да, конечно, он: через плечо – спортивная сумка. Кого-то ждет?…

Лена проводила его глазами, положив ладошку на стекло, закрыв от себя или, может быть, погладив, его стройный силуэт.

А Борис надеялся увидеть ее: она ведь всегда ходит этой дорогой. Зачем – он и сам не знал. Так, поговорить с ней хоть пару минут. Как у нее дела, что нового…

Он все смотрел и смотрел, а ее все не было и не было. Один раз ему показалось, что это она. Да, девушка была тоже стройная, тоже темноволосая, но не Елена.

«Наверное, с дачи, – рюкзачок, астры в руках…» – успел подумать о ней Борис перед тем, как вдруг…

…Из порвавшегося пакета, который держала девушка, сначала на лестницу, а потом и на платформу посыпались яблоки!

Они прыгали, яркие и веселые, по ступенькам, катились под ноги вмиг развеселившимся пассажирам. Многие стали подбирать яблоки, подносили их девушке, а она что-то щебетала и смеялась, отмахиваясь: положить ей их было уже некуда.

Борис тоже подобрал те, что докатились до него, и подошел к дачнице. Она показала ему уже доверху набитый рюкзачок и сказала:

– Все, больше не влезет. Да вы возьмите, пожалуйста, угощайтесь! У нас их еще много! И они очень вкусные, попробуйте…

Борис посмотрел в ее веселые глаза, взял себе самое красное яблоко…

И пошел к выходу.

Дитя, сестра моя…

(Подружка осень)

Я очень люблю поезда. Не как средство передвижения, а как перевалочную базу – между тем, что было, и тем, что будет.

Я предпочитаю поезда самолетам. Мне нравится мерный стук колес, мелькающие за окном пейзажи, «эмпээсовский» чай… Я езжу в поезде, как другие женщины ходят в парикмахерскую, чтобы чуть-чуть измениться, снять стресс.

И, конечно, я сажусь в поезд не для того, чтобы просто ехать, куда глаза глядят – чаще всего я езжу в Минск к своей подруге Женьке.

Нашей дружбе четверть века, чуть меньше, чем нам самим. В общем, мы подружились сразу же, как научились отличать друг друга в ползающей по ясельному ковру компании.

Наверное, наша столь долгая и верная дружба была предопределена. Мы родились в одном роддоме с интервалом в шестнадцать часов. Дело было в военном городке, наши мамы ухитрились попасть в роддом в самый праздник. Первого мая, видимо, в честь моего рождения, трудящиеся высыпали на улицы с флагами и транспарантами, а второго, когда родилась Женька, они весело поднимали рюмки и бокалы дома…

Сохранилась фотография, где наши мамы после выписки стоят рядом возле роддома с одинаковыми свертками в руках. Наши рожицы, еле видные в кружевах, почти неразличимы. Между прочим, наши мамы никогда не были подругами, так что наш первый общий снимок – случайность.

Самое яркое воспоминание того, дальнего детства – утренник в младшей группе детского сада. Уж не помню, в честь какого праздника, но всем детям раздали цветные воздушные шарики. Женьке достался огромный ярко-красный, а мне – длинный и зеленый. Смутно помню, что была я не в восторге от доставшегося мне шара, да и не шара к тому же, и разревелась. Все недоброе в этом мире наказуемо, зависть в том числе, и первый опыт я получила именно тогда. Злополучный шар лопнул, а я зашлась в омерзительном вое. Смолкнуть меня заставила не воспитательница, а Чудо. Женька протягивала мне свой прекрасный шар – красный, целый… Я пыталась ей напомнить об этом случае много раз, но она только отмахивалась: «Брось, все ты сочинила». Или говорила: «Ну, родная, видно, ты так визжала, что другого способа заставить тебя замолчать не нашлось».

А я помню, правда, помню…

Мы росли, взрослели, такие разные астрологические близнецы. Женька была невысокая, ладная, очень смышленая, смешливая и живая. На щеках у нее были ямочки, и не только когда она смеялась, но и когда говорила. А я была стеснительной, худенькой, долговязой, с торчащими локтями и коленками, мало улыбалась. Мама говорила: «Просто странно – ты как будто знаешь, что мы будем жить в Ленинграде, – заранее такая бледненькая и худосочная. Там почему-то все такие».

Я никогда не завидовала Женьке, но всем своим детским сердцем восхищалась ею. Однажды услышала краем уха, когда мы шли мимо учительской: «Красавица растет…» У меня не было ни малейшего сомнения, что речь идет о Женьке. Прошло немало времени, пока я поняла, что говорили-то, наверное, обо мне.

В нашем детстве и юности все было, как у других подружек: и общие влюбленности, и интриги, и ссоры, и примирения. Женька умела мириться. Однажды, нам уже было лет по тринадцать, она мне сказала: «Знаешь, мне не нравится выяснять отношения. Если поссоримся, давай на следующий день встретимся как ни в чем не бывало. Мы ведь все равно никогда не поссоримся совсем, правда?» Мы не уставали друг от друга, нам всегда было интересно вместе. Женька любила поболтать, я – послушать. Откровенничать я могла только с ней, а она умела понимать меня правильно, лучше, чем кто-то еще.

А если посмотреть на нас тогдашних со стороны – ну что у таких разных девчонок могло быть общего? Женька всегда была центром любой компании, неформальным лидером, а меня многие считали гордячкой. Она любила конкурсы и подвижные игры – я их просто боялась: а вдруг запутаюсь в своих длинных ногах, грянусь оземь всеми костьми, то-то будет смеху… Женька тоже падала, разбивала коленки, но она даже хромала как-то очень ловко и без всякого смущения могла сказать красивому синеглазому девятикласснику Игорю Пахомову: «Пахомов, ты чего стоишь, не видишь – девушка упала?» И столько было в ее веселом голосе такой же веселой власти, что все ей обычно охотно подчинялись. И я в том числе.

Женька хорошо училась, почти не занимаясь при этом. Она много читала, а это помогало быть лучшей по многим предметам. Одно ей не давалось – иностранный язык. Это было для меня просто загадкой! У Женьки было отличное произношение, говорили, из-за хорошего музыкального слуха, но она не могла осилить грамматику. «Англичанка» говорила: «Женя, ведь у тебя прекрасные способности!» А я была усидчивой, и поэтому английский знала куда лучше.

В десятом классе нам пришлось расстаться. Обычное дело для детей военных: отца Женьки перевели в другой гарнизон, а мой вскоре демобилизовался и вернулся на родину, в Ленинград. Три года мы переписывались. За это время многое изменилось, изменились мы сами, но по-прежнему чувствовали необходимость друг в друге.

Я как будто заранее знала: когда лопнет мой очередной зеленый шар, подойдет Женька и протянет мне свой – целый, красный. И снова все будет хорошо.

Когда прошел срок службы Женькиного папы, он тоже вернулся туда, откуда был родом – в Минск. А Минск и Ленинград – это близко, двенадцать часов поездом.

Как-то сама собой родилась и укрепилась традиция: дни рождения отмечать вместе. Благо, что 1 и 2 мая всегда были выходными днями. Мы и студентками приезжали друг к другу в гости, а когда закончили институты и стали работать, старались поддерживать нашу традицию. Иногда это были единственные два дня в году, когда мы встречались, но, как говорила Женька, «дело не в интенсивности общения».