Каменное сердце (сборник) - Денис Драгунский

Так что у Спичкина появился третий страшный секрет. Про настоящую папину фамилию. Про то, что Зильба влюблен в Чижову. И про то, что он, Спичкин, виноват в смерти композитора Мгебрадзе. И тем самым в уменьшении папиных заработков, потому что новая оперетта – это куча денег. То есть не только в смерти хорошего, но чужого человека, но и в грядущем обеднении своей семьи. Пойти и повеситься. А главное – держать язык за зубами.

Когда после встречи одноклассников Чижова одевалась, чтобы идти домой, Коробков смотрел, как она переодевает туфли, прячет тонкие легкие лодочки в сумку и обувается в осенние полусапожки, он вдруг снова как будто наяву увидел, как она висит на шведской стенке. Ее стройные ноги, тонкие, чуть вывороченные в суставах руки, которыми она вцепилась в высокую перекладину, плоский живот, темные пятна пота на застиранной блекло-голубой футболке под мышками, и почти никакой груди. Дэ два эс. Прямо как сейчас. Коробков снова почувствовал нечто вроде желания. В седьмом классе, в тринадцать, это тоже было «нечто вроде», и сейчас, почти в шестьдесят, опять получается «вроде». Старый, что малый, – бабушкиными словами подумал Коробков и удивился, почему его совсем не разжалобила смерть Ксюши Ромашовой. Ведь они, бывало, по полчаса стояли у лифта, держась за руки и боясь поцеловаться.

Наверное, потому, что он разлюбил Ромашку после смерти композитора Мгебрадзе. Точнее говоря, перепугался. Поэтому Спичкин спустил дело на тормозах. Тем более что у нее на будущий год завелся десятиклассник, и он решил не ревновать.

Коробков пошел провожать Чижову до метро.

– Только не смейся, – говорила она. – Сегодня очень важный для меня день. Понимаешь, после этой надписи на парте я всю жизнь знала, что у меня кто-то есть. Я не знала, кто. Но он был, и это было прекрасно. Это давало силы. Я тебе сказала, что вышла замуж за пожилого злого человека просто так, от нечего делать. Это правда. Я никого не могла любить после вот этой надписи. Подвернулся богатый старик – и слава богу. Умер – и хрен с ним. Мой любимый и любящий все равно со мной. Когда я собирала детей в школу и в институт, выколачивала им стипендии и стажировки за границей, локти ради них обдирала – мне это было легко, потому что я знала, что мой человек, мой вечный и бесценный, мой верный и единственный – на меня смотрит и мне помогает. Мне даже иногда казалось, что мои дети – от него. Сорок шесть лет прошло с того момента. Еще четыре года – и наша золотая свадьба. Наша с тобой.

У Коробкова даже мурашки пошли по спине.

– Прости, – сказала она, угадав его растерянность, и тихонько взяла его под руку. – Ты не сердишься? Я больше не буду. Спасибо, что ты признался. Я не буду к тебе приставать. Честное слово. Даже смешно, какое в наши годы приставание… Хотя жалко. Но ты не бойся. Кажется, я повторяю одно и то же. Возраст! Но если ты когда-нибудь захочешь со мной поговорить, просто поговорить, посидеть в кафе часок, вот и всё – позвони. Ладно?

– Ладно, – сказал он и поцеловал ей руку.

Обменялись номерами мобильников.

В метро у вагонных дверей он поцеловал ее в щеку. И она его тоже.

Через полгода Чижова ему позвонила.

– Я все еще этот случай переживаю, – сказала она. – Нашу встречу. Как все странно. У меня совсем другая жизнь пошла. Даже дети заметили. Мама, ты что сияешь на старости лет? Поговори со мной. Когда хочешь. Сегодня, завтра, через месяц, только назначь время. Мне от тебя ничего не надо. Только поговорить.

– Извини, – сказал Коробков. – Извини, меня тут дергают по делу, я перезвоню через полчаса.

Нажал отбой, сел на диван и задумался. Давай, Дмитрий Янович, будь честен сам перед собой. Давай по пунктам. Итак. Первое. Конечно, ни о каком разводе речь идти не может. Коробков любил жену, она была чуточку похожа на Чижову, тоже худая, подтянутая, высокая – только на четырнадцать лет моложе, вы уж извините, да и вообще, что за бред? Не говоря уже о детях, о прочно устроенной жизни… Второе. Тайком изменять сравнительно молодой жене с пожилой одноклассницей – бред в квадрате. Третье. При чем тут измена? Просто поговорить, поделиться мыслями, повспоминать вместе… Но тут Коробков вспомнил слышанное где-то, от какой-то женщины: «Если мой муж переспит с какой-нибудь девулечкой, я его прощу. Поскандалю для порядка, но прощу. А вот если я вдруг узнаю, что он безо всякого секса просто встречается с женщиной, чтоб этак поговорить по душам, – прогоню к чертовой матери, и наплевать мне на деньги и на детей. Потому это и есть самая паскудная измена!» И ведь верно! Итак, по всем трем пунктам – облом и минус. Что делать? Забыть. Исчезнуть. Менять номер в мобильнике, если она будет приставать. И уж во всяком случае, не перезванивать сегодня.

Приняв такое решение, Коробков встал с дивана, но тут мобильник зазвонил снова. Незнакомый московский номер.

– Да! – сказал он. – Коробков. Слушаю вас.

– Спичкин? Ты? Привет, это Зильба!

Господи! Зильба звонил, сто лет назад пропавший Зильба! Он рассказал, что живет в Канаде, профессор университета плюс небольшой бизнес, овдовел недавно, а как тут наши? С нашими хоть видишься?

Спасительный Зильба! Сюжет складывался, как в оперетте. Зильба влюблен в Чижову. Чижова влюблена в инкогнито. Спичкин открывает Чижовой тайну: инкогнито – это и есть Зильба. «Скоро ты будешь, ангел мой, моею маленькой женой!»

Коробков сказал Зильбе, что перезвонит через десять минут.

Набрал Чижову.

– Вероника. – Он первый раз в жизни назвал Чижову по имени. – Вероника, я должен сказать тебе одну очень важную вещь. Один секрет.

– Давай, – сказала она.

– Вероника, – сказал он. – На самом деле на твоей парте вот это признание в любви написал не я, а Зильба. Зильба был в тебя влюблен. Он мне рассказал еще в восьмом классе. Под страшным секретом. Зильба вообще-то живет в Канаде. Но сейчас он в Москве. Он очень хочет с тобой увидеться.

– Чепуха, – засмеялась Чижова. – Ромашка правду сказала. Я это сама написала. У тебя всё?

Коробков вдруг захотел рассказать ей свой самый главный секрет, который никто на свете не знает, ни жена, ни дети, ни даже пастор лютеранской церкви, куда он в последнее время иногда захаживал, – что он на самом деле не Дмитрий Янович Коробков, а Дитмар Иоганнович Шахтель.

Но не решился.

Каменное сердце

Пять лет назад ей пришло странное письмо:

«Хорошие у Вас фоты, Паша. И комменты к чужим – тоже хорошие.

С уважением, искренне ваш Тимофей Баклажанов».

Она тогда часами торчала на «Фотосайте», есть такой ресурс, где пасутся все – и мастера, и фотографоманы, как она сама над собой смеялась. Но снимки свои вывешивала постоянно. Разумеется, под ником. Ее звали Полина Шкут, а ник у нее был Пауль Шуман.

То есть на самом деле это было не совсем письмо, а комментарий. Смешное слово «фоты». Наверное, уважительное от «фотки».

Она тут же ответила:

«Добрый день, Тимофей! Спасибо за добрые слова. Рад, что мои снимки и комментарии вам понравились. С самыми лучшими пожеланиями, Павел».

На следующий день, ближе к ночи, пришел ответ:

«Добрый вечер, Павел.

Спасибо и вам. Мне особенно понравился “Синий. Вариация № 1” и еще – “Чай к завтраку”. Там очень хорошая маленькая дверца в левом нижнем углу. Она дает реальность. Простите за нескромность: почему вас зовут Пауль? Вы немножко немец, или из Латвии? Еще раз прошу прощения. Ваш Тимофей Баклажанов».

Она показала письмо своему другу.

Они жили уже полгода в ее квартире, и пока всё. Друга звали Вадим, он был всего на три года моложе, социолог, работал то ли в каком-то фонде, то ли в институте – но она не спрашивала подробно. И не любила, когда он начинал расспрашивать ее. Он это сразу понял, в первое же утро их совместной жизни, и прочно заткнулся с расспросами. Дело не в секретах – она не делала ничего недостойного или незаконного, и не давала подписку о неразглашении. Дело в принципе. У человека должно быть свое неприкосновенное, защищенное личное пространство. Кажется, ему это понравилось. Впрочем, неважно. Главное, он принял ее правила.

Но вот сейчас она показала ему письмо. Он знал, что она сидит на «Фотосайте» под ником Пауль Шуман; смотрел, давал осторожные советы. Она чуточку, в шутку, но всё же похвасталась: «Видишь, незнакомый человек обратил внимание. А то ты говоришь, что я со своей фотографией просто дурью маюсь». – «Я никогда такого не говорил, что ты!» – И вполне искренне обнял ее. «Ну, значит, думал! Вот взрослая тетка, а всё с фотиком бегает, надеется на карьеру Анны Лейбовиц». – «Никогда ничего подобного я не думал, – серьезно и отчасти напыщенно сказал Вадик. – И я верю, что ты непременно найдешь себя именно в искусстве, вот в фотографии, например». – «Спасибо, ты настоящий друг! – засмеялась она. – Хорошо. А что ему отвечать-то? Или, может, вообще не отвечать?» – «Отвечай, конечно! – сказал он. – Что отвечать, говоришь? А ответь ему всю правду!» – И этак хитренько на нее посмотрел. «Спасибо, любимый! – сказала Полина, подняв руку, как свидетель в американском фильме. – Правду, всю правду и одну только правду».