Павел II. Книга 3. Пригоршня власти - Евгений Витковский

В русском посольстве тем временем вовсю пила и ела на годерию, то есть по-сальварсански «на халяву», вся местная элита, не исключая и толстую Марию-Лусию, настоятельницу бардака, то есть монастыря анастезиек, толщиной соперничавшую с русским канцлером, — среди сальварсанцев даже заключались пари, кто из двоих толще, но победить в таком пари было невозможно, потому что ни настоятельница Мария-Лусия не согласилась бы встать на весы, она как-никак берегла фигуру от незаконного контроля, ни тем более канцлер, которого дириозавр приучил беречь данные о своем весе как государственную тайну, — в посольстве оба ели и пили от пуза, канцлер туго запомнил, что раз в неделю есть можно все что угодно и сколько захочется, а Мария-Лусия столь же твердо блюла анастезийский обет, ела и пила сколько влезет все семь дней в неделю, ибо это и душе удовольствие, и страстным сальварсанцам чистое восхищение, мода на красоту в стране царила отчасти турецкая, кем-то пущенная в обиход старинная пословица, что девяносто пять процентов любит толстых женщин, а пять процентов — очень толстых, по сальварсанским понятиям была бы верна, кабы цифры в ней поменять местами, вообще можно было бы утверждать, что очень толстых женщин любят все сто процентов сальварсанцев, кабы не пуморотни с плоскогорья Сан-Президенте, где валериана не дает женщинам войти плотью в благодать; там, при выкапывании корней и сборе остальных частей растения, сборщики лучшую часть корня кладут не в корзину, а в полотняный мешочек на груди, для своих нужд, только члены племени знают, в какой день и час суток валериана истинно «готова», и есть у них поверье, что лучший корень образуется у того растения, на которое зеленым горящих взором, сузив растянутые по вертикали зрачки, старый пуморотень посмотрит ровно в осеннее, то бишь майское полнолуние, затем такое растение следует перевязать выпавшим пуморотневым усом, лучше седым, за такую валерьянку нелегальные скупщики из штата Колорадо платят бешеные деньги, называют по-научному «берсерк чумовой», а сторонние сборщики-воры, по-сальварсански «чакальос», норовят эти корни выкопать раньше срока и опять же в Колорадо продать, но если попадаются на месте преступления, то их по старинному обычаю сбрасывают в жерло безмолвствующего вулкана Ягуачо и пусть уж они там на дне просят убежища, — только бы среди плантаций их не видел больше никто, шакалов, тоже мне, семьдесят четыре хромосомы побегучих.

В тот вечер в русском посольстве была не только жратвенная и питейная ла халява, танцы там тоже были, однако, в честь государства, которое нынче получило в полное распоряжение дворец доисторического диктатора, танцы эти были только одного вида, по-сальварсански «байлар-куклильяс», в России это называется «в присядку», танец этот хотя и завезен в Россию, но исконно сальварсанский, его еще дети испанских конкистадоров танцевали, неизвестно только, с лошади слезали при этом или нет, — однако нынче этот танец танцуют вовсе без лошади; в России, кажется, про танцы на лошадях не слыхали даже, ничего, пусть туда малость наших обычаев отвезут, небось, найдутся у них и петухи, и скорпионы; впрочем, Мария-Лусия танцевать в присядку долго не хотела, покуда канцлер, которому его император приказал стальным взглядом, не подал пример первым, уж тут настоятельница не утерпела, подоткнула всю дюжину юбок и пошла выкидывать такие антраша, как на приеме у Президента сколько-то лет тому назад, когда Марсель-Бертран Унион привез ему из Лондона с аукциона какую-то серебряную монету, говорят, с портретом дедушки Президента, но кто ж этому поверит, неужто же у Президента и впрямь мог быть дедушка? Император, сказывают, тоже Марии-Лусии кивнул, в знак уважения к сальварсанским традициям, и тогда канцлер, отдышавшись, вышел в круг по новой и выдал такую лихую присядку в ритме румбы, что присутствующие от восторга хотели стрелять в потолок, но все оружие у них отобрали на входе, кто бы им позволил стрелять в потолок, когда на втором этаже полным-полно охраны, — словом, оставалось гостям только рычать и мяукать от восторга, чем они и занимались.

Во время общего веселья Президент с императором уединились ненадолго передохнуть, Павел как раз вспомнил, что одна деталь пейзажа невдалеке от аэродрома Сан-Шапиро его удивила: это было огромное, черное, угрюмое здание без окон, длиной метров триста, высотой эдак шестьдесят, а ширины Павел не разглядел, — и Павел решил разузнать у Президента, что это за хреновина такая, да и спросил, дипломатично заменив пришедшее на ум «хреновина» более нейтральным «конструкция», и тогда Романьос, по обыкновению тихо и четко, склонив голову к левому плечу, ответил ему: «Брат мой… Всякое в жизни может случиться… Это — аппарат „искусственная печень“… Вдруг понадобится… К сожалению, современная наука, даже самая передовая, не в силах сделать этот аппарат более миниатюрным, сохраняя полную его автономность… Нет, печень у меня совершенно здоровая, но мало ли что может понадобиться через сорок, пятьдесят лет, даже глава государства, брат мой, все же подвержен старению…» — и Павел подумал, что нынче же закажет Цыбакову проект такой каменной печени для себя, где-нибудь в районе бывшего проезда Шмидта, ныне переименованного в Аракчеевский, там свободного места полно. А праздничный вечер с плясками и закусками под выпивку продолжался далеко за полночь, когда подул с гор еще слабый, но уже опознаваемый сальварсанский северный ветер «ультрамонтана», прямо в окно посольства влетела хоть и маленькая, хоть и с голубиное яйцо, но самая настоящая шаровая молния, которую Мария-Лусия выгнала назад одним взмахом шести своих верхних юбок; молния взорвалась на лужайке перед посольством, отличный вышел фейерверк в честь глав государств, но праздники и фейерверки сами по себе, а шаровая молния — это шаровая молния, это предвестие, это цветочки, занесенные ветром с гор, основной молниепад, от которого этот цветочек отпочковался, стечет к утру в котловину Эль Лебрильо, посредине которой вот уж которое поколение сальварсанцев мужественно строит и строит вечносгорающий город Эль Боло дель Фуэго, в главном соборе которого хранится рака с мощами Святого Иакова Шапиро, незримо наставлявшего отцов-основателей страны, столь мужественно проведших в начале века «мышьяковые препарации» и объявивших почти погибшую республику независимой, неделимой и вовеки великой, — эти мощи на время молниепада временно переносились в президентскую часовню на президентской личной кофейной плантации «Ла палома», приказ о переносе мощей был немедленно отдан президентом по радио, и мощи были перенесены, а обреченный Эль Боло дель Фуэго уже разгорался в наплыве стекающих со Сьерра-Путаны молний, они взрывались, поджигали дома, заборы, деревья, даже мокрое, вывешенное для просушки белье девиц из местного филиала обители анастезиек, никак не ожидавших, что молниепад начнется в первый же день визита императора, не иначе, как в его честь, девицы смотрели по телевизору прямую трансляцию из посольства, глаз не могли отвесть от байлар-куклильяс в исполнении Марии-Лусии и толстого канцлера, откалывавших хабанеру в присядку в честь изгнания шаровой молнии на лужайку, где та взорвалась, оставив под правой лопаткой Марии-Лусии прекрасный профильный портрет почему-то Доместико Долметчера; девицы весь вечер заключали пари о том, на какой минуте провалится пол в особняке недоброй памяти Бенито Фруктуосо Корнудо, однако девицы ничего не знали об удивительной реставрационной мощи александрины сальварсанской, плети которой, протянувшись в перекрытия особняка, не просто держали пол и закусывали мышами, они были столь прочны и надежны, что если бы нижнеблагодатские бабы в каса бывшего Корнудо растоптухи устроили, то она, александрина, и такую нагрузку выдержала бы, хотя это утверждать нельзя, растоптухи танцуют все-таки с ведром воды на голове и сразу не меньше двух дюжин баб, а тут всего-то двое плясунов, хоть и очень увесистых, но без ведер, — нет, вот на растоптухи букмекер еще мог бы принимать ставки, а здесь у тех, кто ставил на пролом пола, не было ни одного шанса.

Эль Боло дель Фуэго уже горел белым, алым и синим пламенем, приветствуя, как все предполагали, высочайшего гостя, однако смотреть на пожар ни Президент с генералами, ни император со свитой не отбыли, хотя страсть к смотрению на пожары была у обоих, не зря их общий предок, заколотый впоследствии вилкой император, папа другого, задушенного апоплексическим шарфом, на все пожары в Петербурге скакать изволил; но на второй день визита, помимо вечерних закусок и байлар-куклильяс, на этот раз уже в Паласьо де Льюведере, был запланирован визит императора в пределы истинно сальварсанской достопримечательности; если покойный диктатор Страны Великого Адмирала завел у себя приют для свергнутых фельдмаршалов, то имеющий некоторые средства для меценатства и недовольный состоянием собственно сальварсанской изящной словесности Хорхе Романьос выстроил в далеком пригороде Сан-Сальварсана многокорпусный дом, «Каса де лауреадо» было его официальное название, или же, попроще, «Каса сентраль де лос новелистас», кое-кто называл это сооружение еще и «Каса де лос виборас», то есть «дом гадюк», но этот эвфемизм чаще всего употребляли сами обитатели писательской богадельни, собранные со всего материка, и даже из Европы, и даже не из латинских стран; чужеродцы чаще всего называли дом арабо-португальским вульгаризмом «альвиперайя», что означает, видимо, тоже что-то гадючье, но звучит непонятно, как «тысяча и одна ночь», и тоже красиво. Дом был выстроен по специально заказанному в Аргентине и сильно переделанному в Италии проекту в форме лабиринта, куда Романьос по собственной инициативе ввел огромное количество зеркал, ибо считал заселение касы де лауреадо еще далеко не таким плотным, как хотелось бы, при этом хорошо помня каноническую мысль религии Укбара о том, как прекрасны зеркала и все другое, что способствует приросту населения; многие зеркала были укреплены друг против друга, многократно усложняя и без того запутанный лабиринт, по которому большинство писателей бродило с клубками шерстяной нити, один конец ее предварительно обмотав вокруг ножки своей кровати, однако лабиринт был столь длинен, что часто писатель, размотав весь клубок, оставался топтаться в коридоре, да и в родную кровать попасть для него тоже было непросто, не он один мотался по коридору с шерстяной нитью Ариадны, порою два десятка несчастливцев перепутывали нити в такой узел, какого ни в жисть не сумели бы наплести в сюжетных линиях романов; отчаявшись, они рвали нить, как рвут нить повествования в том случае, когда писатель окончательно не знает, что делать с лишними героями, и спасти дело может авиакатастрофа или взрыв мартеновской печи, что позволяет угробить три четверти персонажей и начинать повествование по новой, до новой катастрофы, вновь до полного запутывания, которое взыскательный читатель считает проявлением потока сумеречного сознания, — но в свою комнату писатель все равно вернуться не мог, разве что случайно, лабиринт на то и лабиринт, хотя вместо минотавров по нему бродят благожелательные медсестры со шприцами успокоительного, — писателю оставалось войти в первую попавшуюся пустующую комнату и обосноваться там, примирившись с тем, что разложенная на столе рукопись — это именно его родное детище, именно этот роман ему предстоит продолжать вплоть до очередной необходимости выйти в коридор, а там либо путаница нитей, либо их обрыв не лишат его и новообретенного жилища; уже не однажды бывало так, что писатель, сменив три десятка комнат, все-таки попадал в ту, с которой начал свое странствие по лауреатскому дому, и там обнаруживал рукопись романа, начатого им много лет назад, с тех пор дописанного десятками разных других сочинителей, перечитывал рукопись, ну, а дальше все зависело от характера писателя, одни садились строчить продолжение, уверенно изгибая повествование к начальному сюжету, из-за чего творение явно приобретало гностический характер, уподабливаясь Верховному Змею, традиционно изволящему поглощать свой собственный хвост; другие, более решительные, наскоро сочиняли книге какой-никакой эпилог, вкладывали рукопись в пакет пневматической почты и доверяли ее государственному издательству, тискавшему пробные экземпляры книги и рассылающему их в другие страны; однако в испанских странах спросом пользовалась только продукция одного южного новеллиста, ничего не сочинявшего такого, что превышало бы десять страниц, и потому в любой комнате успевающего начать и кончить очередной рассказ, — спрос находила также и продукция скитавшегося за этим новеллистом европейца, писавшего лишь об одном, о том, как старец-новеллист ходит по коридорам лауреатского дома, пишет свои рассказы и дурно влияет на окружающих, соблазняя их грехом парадоксальной афористичности, в творчестве европейца старец-новеллист неизменно представал суровым, злым, энциклопедически образованным злодеем, норовящим вместо обеда сжевать чужую рукопись, тогда как, быть может, именно в этой рукописи было таинственно зашифровано неведомое имя какого-нибудь верховного божества хеттов или мидян, как бывает порою такое имя зашифровано в пиктограммах шкуры леопарда, особенно если его долго не кормили и из-под его шкуры палимпсестом проступают еще более таинственные письмена ребер, напоминающие старославянскую глаголицу, мелко нашинкованную кривыми мечами триста лет хозяйничавших на Руси родичей Чингис-хана, отчего глаголица, минуя святой труд болгарских мастеров зонтичного дела, святых Кирилла и Мефодия, становится похожа не на столь родное каждому индоевропейцу письмо деванагари, а на битые черепки кавказских азбук; рукописи этого европейца были всегда обширны, притом создавал он их только сам: даже отправляясь по естественной нужде в коридорное странствие, рукопись он брал с собой и не зависел от того, что найдет на очередном письменном столе, его роман «Семя крапивы» расходился огромными тиражами на всех культурных — и не очень — языках, принося автору бешеные деньги, но писатель в них не нуждался, ибо полагал, что в жизни имеют ценность только лошади, шампанские вина и женщины, поэтому все гонорары шли на счет заведения Марии-Лусии, а уж она заботилась, чтобы под окном у писателя всегда дежурила на лошади верхом девица с ящиком шампанского и приставной лестницей на тот случай, если европеец позвонит в колокольчик, дальше все ясно, кроме того, что писатель, выпив бутылку-другую, остальное забывал в той же комнате, спеша не оторваться от блуждающего новеллиста; следующий владелец этого жилья, если не находился еще в полном маразме, имел возможность отвлечься от литературы до той поры, пока «Спуманте» не выгоняло счастливца в коридор на поиски сортира, а дорога обратно среди бесконечно двоящихся зеркал и перепутанных шерстяных нитей бывала безвозвратно утрачена, — сам же европеец считал, что должен работать и работать день и ночь, святой отец, ну разве же неправильно он поступал, разве не вы отпустили ему грех непосещения собора Святого Иакова Сальварсанского, попробовали бы не отпустить, мы-то с вами знаем, что случается со священнослужителями, которые осмеливаются ковырять внутренние дела любимого первого друга и родственника, — показал, что нашел достойным, а потом предложил царю погулять в окрестностях, или принять ванну из распаренных целебных листьев, или посетить местный филиал анастезийской обители, или выпить настоя трав с повидлом из маримонды, но хозяйственный Павел отказался от всего этого и поинтересовался, государство ли содержит эту лабиринтообразную касу сентраль де лос новелистас, российский бюджет, к примеру, такой роскоши позволить себе не может, и не писательские ли гонорары идут на финансирование этой касы, неужто они так велики, а если именно так велики, то откуда столько великих писателей удалось набрать глубокоуважаемому дяде, но его президентское величество изволили ответить, что нет, ни бюджет, ни гонорары тягости такого заведения не потянули бы, однако давно уже разработан вариант фьючерсного финансирования этого дома, этих слов император не понял, и тогда Президент терпеливо, покачивая левым плечом, разъяснил непонятливому и еще неопытному в государственных делах племяннику, что фьючерсным финансирование на языке гринго, с которыми он, Романьос, пообщался в жизни больше, чем того хотел бы, называется продажа чего-то еще не произведенного заранее, что это не имеет в данном случае никакого отношения к писательскому труду, потому что в Северном полушарии гораздо выше ценятся произведения латиноамериканской живописи и скульптуры; и повел племянника в стоящую на отлете от писательской касы меркадерию, где бодрые старушки неопределенного возраста, темнокожие и приветливые, высыпали наружу встречать высоких гостей, протягивая им кружки с гуанаковым молоком, грозди бананов, куски жареной козлятины и пачки американских сигарет, восторженно лопоча что-то на своем кечуа-гуарани, в котором даже Президент понимал одно слово из трех, но понимать ему тут было нечего, он интересовался лишь, не посетило ли хоть одну обитательницу меркадерии вдохновение; старушки смутились и сообщили, что нет, что увы, что пока не посетило, но подождите, мой Президент, вот может быть на следующей неделе, бабушка Сульма три дня назад хваталась за кисть, но, правда, размешала ею варево для своего кота Маркеса, и бабушка Хосефина Аурора тоже кисть из руки не выпускает, но, увы, обратную сторону кисти она держит во рту вместо соски, но это ничего, ничего, — и старушки стали незаметно исчезать по кельям, а Президент объяснил племяннику, что именно здесь бьет ключом источник благосостояния писательской касы, ибо пример прославленной на весь мир художницы, бразильской бабушки Мозес, вполне достоин сальварсанского подражания: памятуя, что великая Мозес до семидесяти двух лет и красок-то с кистями не видала, а потом двадцать лет только и делала, что холсты почище Гогена стряпала, так вот, и сальварсанских бабушек сюда свозят со всей страны, тут для каждой мастерская заранее оборудована, и как посетит старушку вдохновение, так она пишет, пишет, за ее картины, уже наперед все проданные, платят столько, что на всю писательскую касу хватает, и еще на бензин остается. Павел спросил, много ли бабушек уже рисует, Президент ответил плечом, что пока ни одна, но вот картины заранее все уже раскуплены, в Лондоне гарантии с аукциона нарасхват идут, всех бабушек там феминистками числят, а что картин пока нет, так ведь будут, в некоторых музеях векселя в рамочках вешают, зрители млеют, читая: «Здесь будет висеть первый и лучший из шедевров Дельмиры Ферреа», — словом, деньги идут, а уж когда вдохновение грянет, это наверху решают — Господь там, а если кто в него не верит, так Верховное Существо, в него даже Робеспьер, не к ночи будь помянут, и то верил. Ночь и в самом деле наступала тропически быстро, но раздался рокот мотора, и прямо на шоссе, по которому высокие гости прибыли из Сан-Сальварсана в касу меркадерию, опустился истребитель с шаровой молнией на фюзеляже и с зелеными крыльями, из него вылетел запыхавшийся генерал Марсель-Бертран Унион, без полагающегося по этикету вступления доложил Президенту, что, во-первых, Эль Боло дель Фуэго уже наполовину сгорел, и если гости хотят увидеть настоящий пожар, то нужно лететь немедленно, потому что к утру от города останется одна зола, во-вторых, на относительно небольшой высоте над горящим городом замечен дириозавр, это толкуется местным населением двояко, одна половина народа считает это ужасным знаком, предвещающим ужасающий пятигранный яйцепад, по сравнению с которым обычный шаровой молниепад не опасней партии в теннис, но другая половина населения считает появление дириозавра прекрасной приметой, предвещающей наступление в стране такого расцвета, по сравнению с которым даже повседневное нахождение в переспевших гуавах золотых монет чеканки бразильской принцессы Изабеллы покажется сравнительно будничным явлением, — самолет вполне готов отвезти в Эль Боло дель Фуэго Президента, императора и еще четверых, которых выберут высочайшие особы; Президент выбрал генерала Униона, назначив его первым пилотом истребителя и повысив в звании до генерала нации, император выбрал канцлера, которого пришлось считать за двоих, последним же в самолет поместился чрезвычайный и полномочный посол Глеб Углов; самолет немедленно стартовал и помчался в густую северо-западную темень, затем приземлился на голую скалу, с которой вели вниз неровные ступеньки, в корытообразную котловину, где разгорался здоровенный пожарище, постепенно превращая цветущий университетский город в жалкое пожарище. Президент спускался медленно, он это зрелище уже трижды видел, он в Сальварсане много чего навидался, к примеру, в писательской касе ему вручили новое творение автора «Семени крапивы», на этот раз европеец сочинил свободное продолжение «Анны Карениной», и Президент не сомневался, что новая книга не хуже созданного тем же автором в прошлом году свободного продолжения «Войны и мира», автор обеих книг утверждал, что читает Толстого в оригинале, но Романьос сказал ему на русском языке сперва одну фразу, потом другую, писатель их не понял, не имело никакого значения, что у Толстого этих выражений нет, ясно, что автор по-русски читать и хотел бы, но не мог, — Президент же мог, но не хотел, так пусть европеец идет в свою касу и пишет дальше, а город внизу, там, куда вела лестница, город горел так, что даже на скалах было жарко.